Светлана Шенбрунн - Розы и хризантемы
— Да, я знаю, — говорит мама. — Я читала. Ужасно… Павел, ты бы закусывал.
— Ты, Коля, картошечку бери, — уговаривает тетя Катя.
— Ить как замечено — ежели суждено кому быть повешену… — качает головой серый дяденька. — Суждено это ему было, Коля!
— Хватит вам! Споем давайте! — вспоминает Николай Петрович.
— Споем!
— Мы ж на «эмке» драной!.. И с одним наганом!.. — выкрикивает папа.
— Павел, ты пьян! — возмущается мама.
— Первыми врывались в города!
— Гуляй, пехота! — провозглашает лысый дяденька. — А для тебя, родная, есть почта полевая!..
— Тяжелый танк где не промчится!.. — тянет дядя Женя.
— Брат — предатель. — Стоянов пытается подняться из-за стола и не может. — А жена — сука! И это… Не важно теперь… Я вот что… Я роман напишу! А что? Пашка пишет романы? — Он кивает в папину сторону. — А мы — не можем? Нельзя нам, что ли? Скажи, Николай Петрович, мне нельзя, что ли?
— Можно! — разрешает Николай Петрович.
— Ты мне бумаги наготовь. Я завтра… Только чтоб бумага была! Встану и напишу…
— Ты чего, чего? — Тетя Катя дергает его за рукав. — Опять за это, да? Ты не виновен! Ты на фронте сражался.
— Сядь, Катерина, не суетись, — говорит Николай Петрович. — Пусть пишет, коли ему хочется.
— Напишу! Название есть: «Брат предателя».
— Пиши и название! — соглашается Николай Петрович.
— Утром… Встану и напишу! «Предатель, брат предателя»!
— Ты не предатель, — спорит тетя Катя. — Ты воевал!
— Не предатель?! А кто ж я есть? — Стоянов бухает кулаком по столу, бутылки подпрыгивают, звенит посуда. — Мне эта женщина, Нина Владимировна, Пашкина жена — где она? Вот она! Она мне напомнила. Она правильно спросила: где? Семья твоя где? Сын то есть… Сын твой где? Где сын твой, сволочь ты эдакая. Николай Стоянов? Не интересуешься? Не спрашиваешь? Жена твоя, допустим, тварь. С братом спуталась. Допустим. Но сын — он ведь ребенок, он разве виноват? Почему же ты, сволочь… — Он прикрывает глаза ладонью и всхлипывает.
— Нет, что вы, я совершенно не в этом смысле… — убеждает мама.
— Никого ты, Николай, не предавал, — говорит Николай Петрович. — И брось ты это, пожалуйста.
— И сына забыл… Поскольку… жизнь свою подлую берегу! Подлую, никому не нужную жизнь свою… охраняю!..
— Перестань, Коля, — говорит Николай Петрович строго. — Прекрати болтовню пустую. Сам знаешь — пустая болтовня.
— Прямо черт знает что! — сокрушается дядя Женя. — Вся кожа растрескалась на фиг. Может, глицерином их мазать, руки-то? А то пойду маникюр сделаю. А? Людка вон себе делает! Мужу бы лучше чего сделала.
— Кто сказал — жизнь? — хихикает лысый дяденька. — Где она, жизнь? На Марсе? Картошечка, это правда — с лучком! С лучком да с постным маслицем — объедение!
— Сын, он ребенок… — повторяет Стоянов.
— Да, Котенька, Котик, прелестный был мальчик, — подтверждает мама.
— А что ж делать-то? Что делать? Коля, что делать! — причитает серый дяденька. — Это ж так, это ж точно: кому суждено быть повешену…
— Пошли, Коля, вставай, — решает Николай Петрович. — Тебе отдыхать пора. Отдыхать тебе, тезка, надо.
— А я ничего не сказал… — обижается Стоянов. — Ничего такого! И не скажу… Если кому что показалось — извиняюсь…
Я вылезаю потихоньку из-за стола и иду к Тамаре.
— Садись. — Она освобождает мне место на сундуке. — Умеешь?
Карты маленькие и очень хорошенькие, я никогда таких не видела.
— Немножко…
— Я обожаю, — вздыхает Тамара и принимается быстро-быстро тасовать и раскладывать колоду.
Я пытаюсь уследить за тем, что она делает, но не успеваю.
— По Серпуховской вчера проезжал, — рассказывает в другой комнате дядя Женя, — а там мильтон стоит. А я про него забыл. Забыл! Ну что ты будешь делать? Дурень старый, дую себе на красный свет. Ну он, конечно, меня и зацапал. «Виноват, — говорю, — товарищ милиционер, искренне виноват и раскаиваюсь! Но видите, какое дело: спешим по личному вызову товарища Кагановича. Товарищ Каганович, — говорю, — интересуется темпами строительства в столице».
Лысый дяденька заливисто смеется.
— Темпами строительства в столице!..
— Все, Павел, хватит, — решает мама, — пошли. Подымайся, подымайся, пора прощаться.
— Да куда ж это вы? — расстраивается тетя Катя. — Рано еще, посидите. Время-то всего ничего — десять часов! В кои-то веки зашли и уже бежите!
— Нет, нет, надо идти. Завтра рано вставать, — не уступает мама.
— Ну, тогда на посошок! На посошок в таком случае! — Николай Петрович наливает папе водки.
Папа пьет и громко смеется. Мама тянет его из-за стола.
— Светлана! Где ты? Иди помоги мне.
Стоянов спит, уронив голову в миску с грибами.
— Все в порядке, — говорит Николай Петрович. — Звони, Паша, не пропадай!
Мы одеваемся и выходим на улицу.
На лужах ледок, снежок кружит под фонарем.
— Павел, подоткни шарф, ты простудишься! — говорит мама. — Нет, это просто в голове не укладывается — такой свинский образ жизни! Дичь, бред! Не понимаю, как ты можешь сюда ходить? Называется, позвали в гости. Хуже, чем в хлеву! Ни сесть по-человечески не на что, ни стола порядочного — верстак какой-то! Из необтесанных досок. И газетами застелен. Скатерти и той не нажили. Форменный кабак! Кому рассказать, не поверят — при таких-то заработках! Голь перекатная. Все псу под хвост!
Папа сопит носом и молчит.
— Главное, вы подумайте — «зачем нам три комнаты?». Действительно, привыкли у себя в деревне по лавкам валяться. Вот уж воистину — интеллигенция от сохи. Курная изба им нужна, а никакая не квартира. А Стоянов — ты заметил? Узнать невозможно! Конечно, не позавидуешь — все эти переживания… Даром, разумеется, ничто не проходит. Но все же — опуститься до такой степени! Интересный ведь был мужчина. Допился, извиняюсь, до полного скотства — сам на себя не похож. Да…
— Судьба-индейка! — подтверждает папа.
— Обиделся, что я напомнила про Наталью. Но она действительно была редкостная красавица. Ты полагаешь, она и до войны находилась в связи с Борисом?
— Полагаю, что находилась, — кивает папа, — хотя свечи не держал.
— Кошмар, — вздыхает мама. — А он, видимо, и не подозревал. Главное, сам отправил к нему на дачу. Хороша дача! Да, не жизнь, а греческая трагедия… Говорят, их арестовали в Риме, прямо на балу.
— Тройственная ось, — соглашается папа. — Рим — Берлин — Токио.
— Верно, уже почитали себя в безопасности…
— А за что его повесили? — спрашиваю я.
— Не его, брата — ну, как за что? За связь с немцами. Он же при немцах был в Ростове губернатором. Борис Стоянов. Известная личность. Он, между прочим, всегда выглядел немного странновато… Чувствовалась какая-то скрытность. Хотя весьма был интересный мужчина. Стройный, видный. И в общем-то не глуп. А помнишь, Павел, как он любил стенные часы с боем? И всегда носил запонки. Помнишь, у него были запонки с маленькими бриллиантиками? Никто, верно, и не догадывался, что это настоящие бриллианты.
