Сергей Сеничев - Лёлита или роман про Ё

…и куда мне прикажешь
девать эту нежность,
которой уже вагон? —
непродажную
и непослушную нежность,
разбуженную однажды —
неизбежную,
ныне неспешную,
ненасмешливую испокон
нежность,
неотличимую ни от тоски,
ни от чёртовой жажды…
и зачем мне писать
и думать, и чувствовать
что-нибудь там ещё,
если всё существо
переполнено ею — ею одною?..
и всего страшнее —
ну что за неисповедимое волшебство! —
это напрочь невидимое,
временем неповредимое вещество
не способно овеществиться,
и я вою…
и я ною…
и делаюсь зверем,
и мы не верим,
что этот вот — тоже я:
   всё — на кон,
   на красное,
   неразнообразное,
   всё — на слово…
   и мне прекрасно —
   мгновенье, и два, и снова —
   бизон, свинья,
  тигр, баран, обезьяна, собака, змея
  и опять — дракон:
  весь зодиак и весь зоосад
  и, отматывая назад,
  я коротко праздную —
  долго горюю,
  и не дано иного…
  и я говорю:
  это, может быть, ты —
  я не знаю ещё, я тщусь,
  но, может быть, это ты —
  я впервые в жизни боюсь признаться:
  ты —
  шанс поквитаться
  и с ощущением пустоты,
  и с невезением — в первостепенном —
  да, господи: просто в главном!
  не средство отмщения,
  а — вообще:
  вообще — понимаешь? — ты:
  как возвращение
  и воплощенье
  юношеской мечты
  жить извращённо и одновременно
  в выдуманном
  и в явном…
  время тикает,
  время — другой,
  а всё-таки тоже зверь:
           зверь, не знающий лжи,
           зверь навсегда,
           зверь изнутри —
           продлевающий,
           но и одолевающий
           заснеженность
           и безбрежность…
           задуши моё сердце,
           выпотроши и изжарь
           или свари,
           и сожри — в одиночку!
           не торопясь, по кусочку —
           но только скажи:
           куда? — ну куда мне девать теперь
           мою тихую
                 дикую
                             нежность?

Море воет горевое —
даже на море весна.
Я забыл, что значит двое.
Одинокая сосна
на утёсе надо мною
из скабрёзного стишка.
А над нею проливное
небо — нежностью больное,
и до бездны полпрыжка.
Было мило — стало пьяно,
дыбил бред — надыбал брод
на задворках океана
у босфоровых ворот.
Было присно — стало ныне,
поменялись полюса.
Где иконы? где богини?
самогон на анальгине —
та же божия роса.
Ты, наверное, волшебница,
премудрая краса,
перламутровые гребни
собирают волоса…
Дай мартини, а не яда —
водка яд, а я живу.
Ну и что, что без пригляда?
Ты прости меня, наяда,
я с тобой не поплыву.
Чур без ох ты и без ух ты,
без етит твою и мля:
околоток этой бухты —
вот теперь моя земля!
     Кирка (вспомнил), здесь мой берег,
     поздно даже плыть домой:
     не до рун, не до Америк —
     всё осталось за кормой.
     Впереди совсем немножко —
     мимолётная как тень
     солнца рваная дорожка
     на закате в ясный день
     по соленой ряби, рыбы
     склизкий запах на блесне…
     Что Магрибы и Карибы? —
     тут со мною, как во сне
     отдаления, сближения,
     побеги за буйки,
     огоньки воображенья,
     звёзды, луны, отраженья
    и другие маяки…

Ой разбогатею, да куплю рубашку,
да пройду в рубашке по селу, —
словно к Прометею Любку али Дашку
повлекёт, что пущенну стрелу.
А у Любки губки, а у Дашки ляжки,
только мне на это наплевать —
зырьте, душегубки: ишь, в какой рубашке,
уж найдётся с кем погулевать…
Изо всех окошек шёпот с матюгами.
Топот сапогами из-за всех ворот:
мол, идёт, дурашка, босыми ногами,
но зато рубашкой хвастает, урод!
Ну а как не хвастать, коль краса такая? —
голубая да с воротником!
Прикупил и баста, и хожу сверкаю,
типа, а я с вами не знаком.
Так-то я не гордый. Даже компанейский,
и не вам, козлам, меня честить.
Только по убогой логике житейской
надобно и пыль в глаза пустить.
Дескать, ну, подлюки: ладно? не кургузо?
То-то! Всё при всём и все дела.
Встану руки в брюки, оттопырив пузо,
аккурат у радиоузла.
В смысле — эй, миряне, али кто в обиде?
подходи-завидуй: накопил
и заместо дряни в шёлковой хламиде.
Я ж за этим делом и купил:
не бравады ради, а всего лишь дабы
знали, что не больно-то впитой…
Ой осатанеют олигаршьи бабы,
увидав меня в рубашке той.
Ой глаза прищурят, ой губу закусят
как молоковозка удила.
Ой наманикюрят да поверх набусят,
чтобы жизнь-то мимо не прошла.
А я мимо, мимо теремов-хоромов —
мне их небоскрёбы нинакой,
я ж и так любимый — я ж Андрюшка Громов,
а не прохиндеевич какой.
А вослед всем стадом, целою гурьбою
пальцем тычут, языком метут:
нараспашку, падла — верно, с перепою,
ноги бы повыдергать… И тут —
всласть нарисовавшись, понатешив душу,
как ольха опавшую, свою —
от греха облаю крайнюю кликушу
и пойду до хаты на краю.
В шифоньер повешу маркую рубашку,
мамкиного схарчу пирожка,
выкурю цигарку, да про Любку с Дашкой
сочиню бесстыжего стишка.
А к утру обратно сделается скверно
и опять захочется поддать:
это ж как же надо обнищать, наверно,
чтобы о сорочке-то мечтать!

Когда я стану немножко старше,
слегка добрее, чуть-чуть умней,
я обвенчаюсь на секретарше
и забурею на склоне дней.
Я буду ей диктовать лениво
да эротизьмом одолевать.
Она мне — кофе варить и пиво
попутно с клизмою подавать…
Мы понасадим в горшки гераней,
ведя беседы про прелесть взгод.
Мы с нею встретим маразм мой ранний
и День Победы, и Новый Год…
Ах, секретарша — мечта поэта
днём и в ночи — для любых атак…
Она ж умеет и то, и это,
и не фырчит, коли что не так…
Она полезнее всякой музы —
не по научке, так по уму.
А эти — сучки… им только б узы…
Чего ж я раньше-то, не пойму?..
Живу-быву как какой-то Гаршин —
ищу-свищу неторёный путь…
Эх — обвенчаюсь на секретарше!
Как Достоевский какой-нибудь!..

Познакомьте же меня кто-нибудь
с одинокой спокойной женщиной —
без судьбы с бронебойной трещиной,
без голодного эга до небу…
Я такую хочу — свободную,
а по-вашему, первую встречную,
веком нынешним не искалеченную,
или попросту старомодную.
Чтоб открытая — а не пошлая,
чтобы умная — да всё шуточки.
И глядела при этом в туточки,
а не пялилась тупо в прошлое…
А ещё хочу — ну, пожалуйста! —
чтоб она в полушалок куталась…
Я шепну ей: как всё запуталось,
и она мне ответит: жалуйся…
И схоронит меня под мышкою,
и укроет — всего — ладошкою,
и свернувшись под мышкой кошкою,
я опять обернусь мальчишкою.
Жизнь моя! Из чего ты сплавлена!..
И обронит моя любимая:
трудно верить, когда исправлено,
нужно верить в непоправимое.
Да, прохнычу я, да, красавица,
да, хорошая, да, любезная!
А как мне-то черкать не нравится!
А как я-то устал над бездною!
И почнётся лихая исповедь —
что кампания или баталия…
И получится вознеистоветь,
и тем более, и так далее…
И её — по-любому смелую,
а по-моему просто сладкую,
я за пару недель сделаю
слезомойкой и психопаткою…

иди и обижайся на ветер!
на ливень с градом, на листопад,
на звёзды дуйся: дескать, и светят,
и падают не больно впопад,
а нет — иди, воспитывай штили,
злись на прилив, ворчи на капель,
вини туман в неясности, или
отчитывай за резкость метель…
ты видел, чтоб пурга не сердилась?
кто осень приструнил, мол, не лги?
иль паводок кому доводилось
вести на поводке у ноги?
сравнения, положим, лихие,
да, видно, до других не дорос:
ведь женщина — всего лишь стихия,
какой с неё поэтому спрос…