Ирвин Шоу - Богач, бедняк. Нищий, вор.
Когда Рудольф познакомился с Кейт, его вначале разочаровал выбор брата. Ему самому нравились хорошенькие женщины, а Кейт, с ее плоским смуглым простым лицом и крепко сбитой фигурой, никак не соответствовала принятым эталонам красоты. Она напоминала ему таитянок с картин Гогена. Ее ливерпульский выговор, медленная и не слишком грамотная речь вначале тоже резали ему ухо.
Но уже дня через два, наблюдая, как Кейт вместе с Томом и Уэсли безропотно выполняет на яхте самую тяжелую работу, видя, с какой искренней светлой любовью и ненавязчивой заботой она относится и к мужу и к его сыну, Рудольф почувствовал стыд за свои поспешные выводы. Том — счастливчик. Он так ему и сказал. И Том серьезно с ним согласился.
Мэр закончил речь, новобрачные обменялись кольцами, и жених поцеловал невесту.
Рудольф и Гретхен вслед за молодыми расписались в книге регистрации. Поколебавшись, Рудольф подошел к Кейт и поцеловал ее. В баре «Феликс-о-Порт» их ждало шампанское, дыня и рыба в белом вине. Играл аккордеон. Мэр поднял тост за невесту. Пинки Кимболл — за жениха. Рудольф произнес тост за новобрачных по-французски, чем вызвал всеобщее удивление и бурю аплодисментов. Джин привезла с собой фотоаппарат и щелкала пленку за пленкой. Она впервые взяла в руки фотокамеру с тех пор, как разбила всю свою аппаратуру. Причем это не было идеей Рудольфа. Джин сама захотела фотографировать.
Обед кончился в четыре, и гости — многие уже нетвердо стояли на ногах — проводили молодоженов до «Клотильды». На корме стоял большой ящик, перевязанный красной лентой, — свадебный подарок Рудольфа. Он распорядился, чтобы его доставили на яхту, пока все были в мэрии.
— Это еще что за чертовщина? — удивился Том, прочитав поздравительную открытку.
— Открой и узнаешь, — улыбнулся Рудольф.
Дуайер сходил за молотком и зубилом, а жених разделся до пояса и в окружении гостей открыл ящик. Внутри был великолепный радар фирмы «Бендикс». Перед отъездом из Нью-Йорка Рудольф позвонил Гудхарту и спросил, что бы больше всего хотелось Томасу иметь на яхте. Мистер Гудхарт посоветовал купить рр.
В глазах Томаса стояли слезы. Он, понятное дело, был немного пьян.
— Радар! Я о нем столько лет мечтал!
По плану намечалось сразу после свадьбы отплыть в Портофино. Они собирались идти дальше вдоль берега мимо Монте-Карло, Ментоны и Сан-Ремо, затем ночью пересечь Генуэзский залив и утром причалить где-нибудь в Италии. Метеосводка была хорошей, и весь круиз, по словам Томаса, должен был занять не больше пятнадцати часов.
Дуайер и Уэсли не позволили Томасу и Кейт ничего делать и усадили их на корме, а сами подняли якорь. С судов, стоявших в порту, раздались гудки — салют в честь новобрачных. До бакена у выхода из порта за «Клотильдой» следовал рыбачий катер, полный цветов, и двое матросов бросали их им вслед.
Гретхен с Рудольфом сидели в шезлонгах на палубе, любуясь заходом солнца. Джин внизу укладывала Инид. Жених отсыпался после шампанского. Дуайер и Кейт готовили в камбузе ужин. Рудольф был против того, чтобы Кейт сегодня занималась стряпней, и пригласил всех поужинать в Ницце или Монте-Карло, но Кейт настояла на своем. «Для меня это будет только удовольствие в такой день», — сказала она. Уэсли в синем свитере — к вечеру стало прохладнее — стоял за штурвалом. Он ходил по яхте босиком и все делал уверенно, словно и родился на море.
Гретхен и Рудольф тоже были в свитерах.
— Это настоящая роскошь — прохлада в июле, — сказал Рудольф.
— Ты рад, что приехал? — спросила Гретхен.
— Очень.
— Семья воссоединилась. Нет, больше того — сплотилась! Впервые в жизни. И все благодаря Тому. Кто бы мог подумать!
— Он понял в жизни что-то такое, чего мы до сих пор не сумели понять до конца, — заметил Рудольф.
— Это точно. Ты обратил внимание, где бы он ни появлялся, его всюду окружает любовь. Его жена, Дуайер, все его друзья на свадьбе. Даже его сын. — Гретхен усмехнулась.
Она уже рассказала Рудольфу о том, что перед приездом в Антиб навестила Билли в Брюсселе, и Рудольф знал, что скрывалось за этой усмешкой. Билли, отбывавший воинскую службу вдали от всех опасностей, сидел за пишущей машинкой в армейской канцелярии. Он, как сказала Гретхен, стал очень циничным, напрочь лишился честолюбия, ни к чему не стремился и просто отбывал срок, высмеивая все и всех на свете, включая собственную мать. Его не трогали сокровища Старого Света, он путался с разными глупыми девчонками в Брюсселе и Париже, курил марихуану, а теперь, может, уже перешел на более сильные наркотики, рискуя попасть в тюрьму — что, впрочем, было ему так же безразлично, как и исключение из университета. К матери он относился по-прежнему очень холодно. Во время их последнего ужина, когда в конце концов они заговорили об Эвансе Кинселле, Билли пришел в ярость. «Я знаю все о людях вашего возраста, — заявил он. — У вас якобы высокие идеалы, вы восторгаетесь книгами, пьесами и политиками, которые вызывают у моего поколения только хохот. Вы болтаете о спасении мира, молитесь то на одного бездарного художника, то на другого — и все ради того, чтобы казалось, будто вы еще молодые, чтобы создать впечатление, будто нацистам дали отпор только что и где-то совсем рядом — за углом, в следующем баре или в следующей постели — вас ждет „прекрасный новый мир“.».
«В какой-то мере он, наверно, прав, — говорила Гретхен Рудольфу. — Он жесток, но прав, утверждая, что миром правит лицемерие. Ты ведь знаешь меня лучше, чем кто-либо другой. Когда настал критический момент, я же не сказала сыну „иди в тюрьму“ или „дезертируй“. Я просто позвонила моему влиятельному брату и спасла шкуру своего сына; пусть другие матери убеждают своих сыновей садиться в тюрьму, или дезертировать, или отправляться за смертью в джунгли».
Рудольф ничего не мог на это ответить. Он был ее сообщником, обвинения Билли относились в равной степени к ним обоим.
Но неделя на море была такой целительной, а свадьба такой веселой и внушавшей надежды, что он сознательно выбросил из головы все другие мысли. Ему было досадно, что, наблюдая за стоящим у штурвала загорелым и проворным Уэсли, они с сестрой неизбежно задумывались о судьбе Билли.
— Посмотри на него, — сказала Гретхен, глядя на Уэсли. — Мать — проститутка. Отец не окончил даже средней школы, его били, преследовали, унижали; с шестнадцати лет он жил среди подонков. Когда он решил, что пришло время, он забрал своего сына, увез его в другую страну, заставил выучить другой язык и ввел в среду грубых, неотесанных людей, едва умеющих читать и писать. В том возрасте, когда Билли еще просил по субботам два доллара на кино, сын Тома уже работал. Что же касается прелестей семейной жизни… — Гретхен засмеялась. — Каюта парня отделена лишь тонкой перегородкой от кают деревенской бабы, любовницы его отца, зачавшей в грехе. И что же? Парень пышет здоровьем, работает на славу, вежлив. И он так предан своему отцу, что Тому даже не приходится повышать на него голос. Ему достаточно просто указать, и мальчик тут же беспрекословно все выполняет… Черт возьми, по-моему, пора переписать заново все книги о воспитании детей! И уж конечно, этому парню нечего бояться, что какая-нибудь призывная комиссия отправит его во Вьетнам. Его отец не допустит этого. Вот что я тебе скажу, Руди. На твоем месте, как только Инид подрастет и сможет расхаживать по яхте без риска свалиться за борт, я бы прислала ее сюда, к Тому, на воспитание… Господи, я бы сейчас с удовольствием чего-нибудь выпила. Наверняка у Тома где-нибудь припрятана бутылка.
