Угол покоя - Стегнер Уоллес
Ада рядом со мной полуобернулась и устремила боковой взгляд сквозь дым повисшей между губами сигареты. Ей понятно, кто эта женщина. Эду тоже – он сидел следующим, промеж ступней на полу пивная банка. Он скосил глаза вверх и в сторону, опустил руку и уронил из нее в банку окурок – тот зашипел; Эд, человек основательный, решил, что перед возможными неприятностями руки должны быть свободны. Шелли в тот самый миг заводила ладонью волосы за спину – этот жест, явно провокационный, не перестает меня тревожить. Ближе к началу лета она приходила без бюстгальтера от случая к случаю, но сейчас, как видно, высвобождение совершилось сполна, стало ультимативной частью жизненного стиля: как хотите, а я такая. Я замечал, как присматривается к ней Ада – неодобрительно, зачарованно и озадаченно. Гостья, мне подумалось, может обратить внимание на то, как Шелли одета, и неверно это истолковать; наглые соски оттопыривали тонкую трикотажную ткань, и поднятая к волосам рука еще больше их выделяла. На лице внезапное понимание, что за женщина пришла, было как порыв ветра, повернувший листву на дереве изнанкой наружу.
Эл Саттон, из‑за чьей спины возникла гостья, проворно вскочил, чтобы предложить свое кресло, и теперь стоял, держа ладонь на плетеной спинке; видно было, как десять различных сложных реакций, нейтрализуя друг друга, спорят между собой в его компьютере. Некоторое время единственными звуками были дыхание в его плоских ноздрях и шум бейсбольных трибун. Между его губами нерешительно мелькнула бородавка.
Что касается Лаймана Уорда – он рывком повернул свое механическое кресло, встречая ее лицом к лицу, думая яростно поверх ударов сердца: Шпионила тут, подсматривала.
– Привет, Эллен, – сказал я.
– Привет, Лайман.
Кожа бледная и чистая. Седины в волосах нет – впрочем, это ничего не значит. Глаза по‑прежнему были в ней лучшим из всего: темно-синие, большие, пытливые, как глаза серьезного ребенка. Она окинула нас быстрым взглядом, улыбнулась и скользнула в кресло, которое подвинул ей Эл; сев, свела колени и положила на них руки с белой летней сумочкой. Платье было по моде довольно короткое, но не легкомысленно короткое. Оголенная часть бедра не выглядела дряблой. Я видел это – и всю ее целиком – любопытными и осторожными глазами других, и я заключил, что бывшая жена мистера Уорда не то чтобы прямо красавица, но привлекательная немолодая женщина, хорошо сохранившаяся, хорошо одетая, – горожанка в нашем неотесанном сельском кругу. Сколько ей? Мне пятьдесят восемь. Значит, ей пятьдесят три.
– Ты должна помнить Эда и Аду Хоксов.
– Помню, конечно. Мне кажется, мы виделись всего один раз, довольно давно. Здравствуйте, очень рада вас видеть.
Ада не встала и не вынула изо рта сигарету, но, когда Эллен поднялась, наклонилась и протянула руку, Ада неохотно подала ей три скрюченных пальца – эдакую когтистую лапу Гренделя [166]. Мою бывшую жену мы с ней никогда не обсуждали, но я знаю, чтó Ада о ней думает. Думает, что она бездушно бросила немощного человека. С определенными оговорками я тоже так думаю. Я смотрел на нее – на одетую по‑городскому, холеную, уравновешенную американку средних лет, явившуюся с аккуратным дружелюбием на лице, чтобы нарушить наш субботний уют и выйти на первый план, – и преисполнялся ненависти и ужаса. И любопытства. Я высматривал в ней признаки того, о чем говорил Родман – она неважно выглядит, ослабла, ей тяжко пришлось, – и ничего подобного не видел, как не видел перед ее предательством признаков зреющего в ней намерения.
Эд повел себя вежливей, чем Ада. Он встал, чтобы поздороваться за руку, лицо морщинистое и невозмутимое, как старый сапог. Эд – тихий человек, это одно из его замечательных качеств. Его не собьешь. Он не сомневается, не спрашивает, не винит, не судит. Он знает о себе, что может, а чего нет, и предоставляет другим поступать, как они могут. Он имеет дело с тем, что есть. Должно быть, благодаря этому же свойству Оливер Уорд сделал его отца своим водителем и собутыльником.
– Это Шелли, – проговорил я. – Она помогает мне с книгой.
– Да, да, конечно! – В ее лице, настроенном на дружелюбие, я никакой перемены не заметил, но, когда она наклонилась пожать Шелли руку, я увидел, что она мгновенно восприняла и эту грудь под трикотажной водолазкой, и волосы, и небрежную позу, и разношенные мокасины, и шорты, и голые коричневые ноги. Она ухватила девчонку, как птица мошку на лужайке, и откинулась обратно с лицом аккуратно-доброжелательным и с внутренним убеждением, что Шелли – совершенно не то, не годится, невозможна. – Мне рассказывали, как вы все втроем за ним смотрите, – сказала она. – Мой сын говорит – это как летний детский лагерь с одним подопечным и тремя вожатыми.
Это замечание нас всех возмутило; мы оставили его без ответа. Меня восхитила солидарность, с которой встретила ее моя компания: все были непоколебимы, как утесы. Но потом я обратил внимание на Эла – он так и стоял в смущении, лишившись кресла, и я сказал:
– Это Эл Саттон, мой старый товарищ по здешней школе.
Он завилял хвостом как пес, он показал ей свою бородавку, он позволил ей заглянуть к нему в ноздри на всю глубину, до самого затылка. Увиденное заметно ее поразило, она отвернулась так быстро, как только могла без невежливости, и уперлась взглядом в меня. Когда только вошла, она восприняла меня спокойно. Теперь ее глаза расширились. В лице нарастали боль и отвращение, и я почувствовал, что моя культя трясется и прыгает, как будто мне кинули на колени живого лосося.
Сердито и оберегающе я опустил на нее обе ладони.
– Иногда она так себя ведет, – сказал я. Хотелось добавить: Видно, узнала тебя.
Все и смотрели, и старались не смотреть. Эллен экстренно, с мольбой просигналила мне бровями. Я конфузился все сильнее, культя билась и дергалась. Ну сделай же что‑нибудь! – говорило лицо бывшей жены. – Ужас!
Наконец я вытащил из бокового кармана кресла газету и кое‑как распластал ее у себя на коленях. Газета шуршала и подскакивала. Я накрыл ее двумя руками, взялся через нее за этот страждущий обрубок кости и мяса и отчасти его придушил. Когда осмелился, оторвал одну руку, вытряс из пузырька в ладонь две таблетки аспирина, кинул их в рот и проглотил без воды. И мигом об этом пожалел. Все смотрели на меня, не упуская ни единого движения, моя компания с заботой, она – сузив глаза, с судорожным интересом. Перед ней был безнадежный случай – человек, сотрясаемый спастическими рефлексами, горстями глотающий таблетки. Они застряли в горле камешками, мне никак не удавалось их проглотить.
И, разумеется, мои две помощницы, видя, что я задохся и что у меня заслезились глаза от этих сухих таблеток, сделали все, чтобы она увидела их заботу обо мне. Ада подняла крышку пенопластового контейнера-термоса, вынула банку пива и принялась было тянуть за алюминиевое кольцо, но я, все еще не способный говорить, остановил ее, замахав руками.
– А, да, – с отвращением проговорила Ада, – я и забыла, что ты завязал.
Шелли была на ногах.
– Стакан воды?
Я протолкнул таблетки за горловую преграду и сказал:
– Сядьте, сядьте, не суетитесь! Смотрите матч.
Мы стали смотреть матч.
Матти Алу занял первую базу после четырех прямых подач. Роберто Клементе при счете 3:1 отбил один из спитболов Гэйлорда Перри к основанию флагштока за второй базой, и Алу обежал все базы. Дождеватель орошал мою лужайку подвижной пульсирующей струей. Все старались не отводить глаз от экрана. У себя под руками я чувствовал, как напрягается и ходит ходуном культя, в ее спазмах физически воплощалась моя паника от прихода Эллен, сулившего недоброе.
Я смотрел, как Уилли Старджелл подходит к “дому”, берет биту за толстый конец и выбивает тонкой рукояткой землю из шипов (в бейсболе, как в балете, полно традиционных телодвижений). Камера нацелилась на Перри, подающего без замаха ногой. Он наклонился, получил знак от кетчера, выпрямился, поднял руки над головой, опустил. Повернул голову, посмотрел на вторую базу. Правая рука в перчатке двинулась в сторону, длинная левая пошла за спину, и он бросил. Старджелл отбил мяч за ограждение внешнего поля правее центра, и телевизор взревел – звук был, словно наполняют ванну. Эд держался за нос, Эл Саттон зажал бородавку между губами, как будто собирался выплюнуть семечко. Я сидел, остро переживая присутствие бывшей жены, в полную силу воспринимая все – ее тело, ступни, колени, летнюю сумочку, лежащую у нее на коленях белым котенком, – и задаваясь вопросами, почему она здесь, как мне быть, куда деваться, и придавливая обеими руками культю, как подросток со стиснутыми зубами пытается укротить свой набухающий член, не в состоянии совладать с ощущениями, к которым он еще не готов.
