Максим Кантор - МЕДЛЕННЫЕ ЧЕЛЮСТИ ДЕМОКРАТИИ
В сущности, эпоха авангарда явилась не чем иным, как контр-Ренессансом, реваншем природных сил человечества против Возрождения. И личность, сформированная контр-Ренессансом оказалась оппозиционна ренессансной личности, полярна ей во всех отношениях. Если для ренессансной личности ученость была несомненным достоинством, то для новой, артистической, личности достоинством стало незнание (см. утверждение Родченко: «За основу моей работы я беру ничто»); если для ренессансной личности связность речи и ясность высказывания были непременным условием творчества, то для нового артиста условием стала нарочитая путаница, новояз, заумь. В сущности, все эти смешные термины: «звуколюди», «зорвед», «уновис», «наркомпрос», «смехачи», «заумный» язык, — отсылают нас к балаганной, площадной культуре, к карнавалу и празднику шутов, к переворачиванию смыслов. Нарочитая заумь, то есть доведенный до бессмысленного бормотания язык, нужен лишь затем, чтобы высмеять ум, чтобы поместить человека в мир морока. В записках Булгакова есть уморительный, но вместе с тем бесконечно грустный эпизод, когда герой, попав в чужую и дикую Москву, смотрит окрест — на пустыри и разруху — и видит дикие слова, написанные поперек забора: «Дювлам!». Что — Дювлам? Кто — Дювлам? Человеку кажется, что он окончательно спятил. Оказывается — двенадцатилетний юбилей Владимира Маяковского, и герой воображает себе этого ужасного, мистического Дювлама, владеющего хаосом Москвы. Сколько безумных словосочетаний и реальных (отнюдь не выдуманных) безумий вызвали эти нарочно придуманные безумные слова. «Замкомпоморде» — кто сегодня скажет, действительно ли это аббревиатура должности «заместитель командира по морским делам», или это уже народ так смеялся над своей собственной языковой трагедией. Герой романа Огнева, пионер Костя Рябцев, предлагает заменить устаревшее слово «Спасибо», в котором содержится религиозный подтекст, — на прогрессивное «Довам», то есть, «доволен вами». А сколько несчастных Марленов, Владленов, Доздраперм («да здравствует Первое мая» — говорят, есть такое имя) бродит по нашей утопической Родине. Я сам однажды познакомился с женщиной по имени Электра, и не успел подивиться такому судьбоносному имени, как узнал, что подлинное имя женщины — Электрификация, а Электра — попытка спрятаться за греческим фатумом от ужаса фатума советского. И этот бред балаганного языка стал самой настоящей реальностью, не проектом, не утопией, но единственной реальностью. И наша сегодняшняя жизнь — наша привычка легко соглашаться с безумием современности — сформирована той реальностью. Совершенно сходным образом авангардисты восьмидесятых бредили неким мета-языком, некоей сакральной семантикой, которая объяснила бы мир. Точно так же, как деды их произносили таинственные заклинания «наркомпрос» и «доздраперма», внуки — ровно с тем же восторгом — выговаривали «симулякр» и «дискурс». И чем же, если вдуматься, отличается «симулякр» — от «наркомпроса»? Этот могущественный мета-язык сделался важнее самого сообщения, решительно безразлично что говорить, важно — как.
Отрицание картины, романа, симфонии — то есть высоких жанров официальной культуры — ради шутки, вертлявого перформанса, ради кривлянья на сцене — это есть не что иное, как реванш площадной, народной культуры, некогда потесненный ренессансным гуманизмом. Персонаж, именующий себя «председателем земного шара», может такое декларировать разве что в шутку — но ведь дело-то в том, что он серьезен! Иначе говоря, произошло то, что так называемая «низовая культура», «культура материально-телесного низа» (выражаясь в терминах М. Бахтина) отомстила высокой культуре, заняла ее место в новой цивилизации. Ущемленная некогда в правах, эта низовая, карнавальная культура сегодня заявила о себе как о подлинно высокой. Так шут, передразнивая короля, в какой-то момент начинает уже воображать себя подлинным королем. Так паяц, передразнивая ученого, надевает очки и берет в руки книгу, держа ее вверх ногами, — но вдруг паяцу приходит в голову, что он ничем не хуже ученого; подумаешь, ученый! кривляния паяца — это тоже своего рода наука. Следовательно, требуется отменить прежний способ чтения и объявить, что отныне книги положено держать перевернутыми — в этом состоит актуальность современности, в этом шум времени.
Подмена эта прошла вроде бы незаметно — и хоть участники балагана и кричали на всех перекрестках, что сбросят культуру, им не особенно верили: ведь сами паяцы собираются в цивилизации остаться, стало быть, не очень-то они опасны для цивилизации. Они и не восставали против цивилизации, они лишь вносили в нее коррективы, убирали конкурентов. Христианская, гуманистическая культура оказалась действительно вытесненной из цивилизации, и человек-артист (которого так боялся Блок) поставил на ее место большой цирк шапито.
Они продолжают играть и скалиться до сих пор, высмеивая любое серьезное слово — и сколь же значительными представляются эти новые личности сегодня. Современная цивилизация возвеличивает нового артиста как языческого кумира — помещает в капища и храмы его проявления: экскременты в банках, полоски, проведенные дрожащей рукой, наспех сколоченные палочки — самовыражение кумира. Трудно представить себе, чтобы такое почтительное внимание оказывали в эпоху Ренессанса Леонардо или Данте — хотя те сделали нисколько не меньше.
Сформировался этот культ новой личности именно среди пионеров авангарда — и был развит в следовавшую за ней эпоху диктатур.
Искусство эпохи Сталина продолжило имперсональную традицию авангарда, но довело ее до государственных масштабов. Так чертеж становится реальным домом.
Нас не должен смущать тот факт, что сталинский соцреализм декларировал возвращение к традиционной манере письма. Режим нуждался в монументальной наглядности, присущей империи. Ведь и Сталин при всех своих монументальных особенностях был продолжателем и учеником Ленина — автора политического черного квадрата. Стоит единожды вычленить фермент власти — и отныне пользоваться рецептом будет любой; можно даже предположить, что следующий представитель власти употребит рецепт во вред учителю.
Начиная с постсталинского времени, исследователи воссоздавали историю культуры, истребленной большевиками — и последовательно противопоставляли русский авангард и соцреализм. Русский авангард превратился в миф, стали рассказывать легенды о том, как авангардисты сопротивлялись тоталитаризму, и люди верили в эти легенды. То, что Малевич сам был комиссаром, как-то в расчет не бралося — ну, мало ли что? К авангарду, как духовному ориентиру, потянулись питомцы хрущевской оттепели, им воодушевлялись диссиденты. Сказать слово «авангард» значило произнести слово «свобода». Следующим шагом явилось развитие ленинской теории о двух культурах. Теперь теория выглядела как описание столкновения мировой культуры (авангардной) и советской (тоталитарной). Началась борьба русской культуры с собою самой, то есть борьба отсталой русской культуры с той своей частью, которую наблюдатели сочли прогрессивной, достойной войти в мировой контекст.
На деле происходила элементарная вещь, естественный культурный отбор. Знаковое искусство победившей в войне демократии вытесняло чуждую ей знаковую систему. Так примерно происходит, когда меняют кодовую сигнализацию на флоте — отныне всем кораблям предписано мигать огнями одним и тем же образом, а тот корабль, который мигает иначе — не будет понят.
Мировая демократическая знаковая система признала негодной систему соцреализма — и совсем не потому, что соцреализм был не гуманен, не искренен, или игнорировал личность (как это говорилось). Весьма трудно утверждать, что произведения Джексона Поллока (мастер брызгал краской на холст, оставлял на поверхности кляксы и пятна) или Ива Кляйна (он закрашивал холсты ровным синим цветом, иногда прорезал в поверхности дырки) более гуманны или в большей степени искренни, чем произведения Лактионова или Герасимова. По правде говоря, и те и другие произведения равно не искренние и не гуманные, они в одинаковой степени знаковые, никак не образные — и равно удалены от искусства христианского образца. Однако несомненно то, что знаковый код, используемый в работах Кляйна и Поллока не может быть усвоен зрителем Лактионова — и это затрудняет коммуникации на территории демократической империи. Так неопознанный корабль в имперских водах не может плавать, не зная кодов сигнализации.
Победившая демократическая империя взяла за основу принципы того, первого, русского авангарда — взяла просто потому, что первый авангард нагляднее прочих выявил чистый фермент власти. Используя этот внятный и четкий язык символов, регулировать общество удобно.
Впрочем, во времена холодной войны так никто не говорил, и даже не думал. Говорили, что Кляйн — гений свободы, а Герасимов — холуй и палач, и выбор меж двумя знаковыми системами украсился гражданственной лексикой.
