Захар Прилепин - Обитель
И его там не было.
Он стоял, как то самое пианино с прогоревшей крышкой и осипшими струнами, и кривил лицо от презрения к себе.
Надо было идти в келью — искать там, вдруг бумага выпала во сне, — но и здесь Артём знал, что ни разу за все те полтора часа, пока спал, не шевельнулся, и выпасть ничего не могло, и нет там никакого пропуска.
«…И ты ещё издевался над Троянским, который месяц с лишним носил булавку в кармане, — с мучительной досадой указывал себе Артём. — Ты бы сам булавкой приколол себе пропуск к самой коже, и носил, идиот».
«…И в бане я не мог его потерять, и возле бани не мог», — вновь проворачивал в голове вчерашний день Артём, готовый ходить за своей тенью по всему двору, до самого рва и назад… и тут наконец вспомнил: пропуск он мог уронить, когда прятался в дровне и лазил по карманам в поисках платка, которого у него никогда не было.
Артём пошёл к дровне, торопясь и боясь спугнуть свою удачу и своё, такое явное, хоть в ладони спрячь, как монету, предчувствие.
Оглядевшись и никого не увидев, Артём присел на корточки и полез в ту сторону, где таился вчера.
Испуг его был глубокий, резкий, но недолгий: на том же самом месте сидел другой человек, в студенческой фуражке, и таращил глаза.
Артём первым взял себя в руки: он узнал Митю Щелкачова.
— Ты чего здесь? — спросил Артём негромко, поймав себя на снисхождении, которое испытывал сейчас к молодому человеку — как будто сам тут вчера не был.
Митя наконец-то признал Артёма, но всё равно не успокоился.
— Четыреста человек расстреляли, — сказал Щелкачов, у него зуб на зуб не попадал.
— Тридцать шесть, — сказал Артём.
— А? — не понял Щелкачов. — Меня ищут.
— Вылезай, — сказал Артём. — Все чекисты спят. Никто тебя не ищет. Кому ты нужен.
— А? — снова не услышал Щелкачов, хотя разговаривали они лицом к лицу.
Митю трясло.
— Подвинься, — попросил Артём и толкнул Щелкачова в лоб: всё равно тот ничего не соображал.
Щелкачов неловко передвинулся назад, верно, ожидая, что Артём хочет забраться к нему.
Артём повозил рукой там, где сидел Митя, — ну, так и есть. Вот пропуск.
На всякий случай Артём поднёс бумагу к самым глазам.
Он вздохнул так легко, так спокойно, так благодарно, словно это было не право на проезд до Лисьего острова, а постановление о полной амнистии.
Не прощаясь с Щелкачовым — сидит себе и сидит, — Артём полез обратно. Было тесно и неудобно, но он всё равно улыбался, пока полз, и не перестал улыбаться, когда выпрямился в полный рост и боковым зрением увидел стоящих поодаль Ксиву и Шафербекова, выследивших его, потом, наверное, потерявших и сейчас опять заметивших.
— Вот тебе ещё один пропуск сейчас выпишут, — сказал Артём вслух; не глядя, зацепил верхнее в крайнем ряду дровни полено, прижал его стоймя к груди — как ребёнка-переростка — и так, вида не подавая, пошёл в сторону своего корпуса.
Нижний край полена закрывал пах, верхний тёрся о висок.
Вокруг была темнота, свет монастырских фонарей едва доходил сюда, и стоило двигаться аккуратно, чтоб не упасть.
Артём старался идти быстро, но не настолько, чтоб шумом своих шагов и стуком ухающего сердца заглушить топот догоняющих его людей.
У него хватило выдержки — или усталой отупелости последних двух суток — не торопиться. В последнее мгновенье он ослабил руки — полено юркнуло вниз — Артём поймал его за самый конец и с разворота ударил в голову того, кто его нагонял.
Это был Ксива, который, сделав два, ещё с прежнего разгона, шага куда-то вбок, завалился на колено и помешал Шафербекову, полетевшему через него кувырком.
В руке Шафербекова был нож — нож выпал и прокатился по булыжнику.
Артём, сразу после удара выронивший своё полено и по инерции отступавший назад, всё видел — и Шафербекова, и нож, но ему уже недоставало бешенства и мужества на то, чтоб устроить здесь резню.
Он ударил по ножу ногой так, чтоб тот отскочил куда подальше, и, развернувшись, побежал.
За ним никто не гнался.
— Битый фраер! — шептал Артём. — Я битый фраер! Битый фраер двух небитых блатных перебьёт!
Его разбирал отчаянный смех.
Неподалёку от корпуса он перешёл на шаг и снова потрогал пропуск: здесь, нет? Не выпал?
Да на месте, на месте, иди уже прочь со двора.
* * *Утром, сразу после гудка, чуть ли не привычный уже Артёму, явился за ним красноармеец: опять в ИСО.
«Как посыльного гоняют за мной», — посмеялся он, раздумывая, стоит ли чего брать на Лисий или оставить всё здесь. Посылку у матери так и не взял. Ну, Галя потом привезёт.
— Поторопись, — сказал красноармеец.
«Я тебе потороплюсь сейчас, остолоп», — мысленно ответил Артём. Мог бы и вслух сказать, но зачем.
Он выспался. Жизнь, хоть кривая на лицо и стыдно пахнущая, настырно возвращала свои права. Он не желал ни за что отвечать. Бегущие с острова и готовящие смерть другим знают, что взамен им могут предложить их собственную смерть. Режущие других на части помнят, что их тоже могут разрезать и засолить в соловецком море. Артём же больше всего на свете хотел прибирать за лисами.
Кормушки на Лисьем острове были с крышками, и крышки надо было непременно закрывать, потому что лисы имели дурное обыкновение гадить туда, откуда ели.
Знания о кормушках и лисьем характере Артёму было вполне достаточно для продолжения жизни. Других знаний ему не требовалось.
В келью вошло сразу несколько человек: дневальный, командир роты, двое лагерников с кешерами — заселялись, наверное.
— Тебе чего тут надо, шакал? — с порога заорал командир второй роты на Артёма.
«Озверели, что ли, с самого утра», — подумал Артём, мелко моргая, словно его одолела мошкара.
— Ходит сюда второй день как к себе домой — я ж не знал, что его перевели, — приговаривал дневальный подобострастно, одновременно косясь бешеным собачьим глазом на Артёма. — Я ж его помню, а что перевели его — он не сказал, идёт в роту, как на свою квартеру.
— Твоё место где, шакал? В зверинце! — ротный сделал шаг к Артёму, чтоб зазвездить ему кулаком промеж глаз, но тут стоял красноармеец, который неизвестно с чем пришёл и мешал свершиться скорому суду. — Постоялый двор себе нашёл? Выметайся отсюда пулей!
Артём и так выметался.
Заметил, что, судя по отчуждённому выражению лиц, заселявшиеся лагерники не чувствовали никакого сочувствия к нему — но, напротив, душевно поддержали бы ротного, если б Артёма бросили на пол и потоптали.
— Как в норе спал, шакалья морда, — вослед уже рычал ротный: он сорвал с кровати присыпанную землёй простынь и бросил Артёму вслед.
