Мария Голованивская - Пангея
Лучше уходить по более длинной, но верной и разрешенной дороге, здесь спору нет — по линии горизонта, всегда отчетливо прочерченной и по самой сути своей ничьей. Там точно можно спастись при любом исходе и стечении обстоятельств.
Розовые края облаков были едва теплыми — это означало, что прямые солнечные лучи еще не достигли их, а только многократно отраженные и уже остывшие солнечные блики играли по их эфемерной поверхности. Нет еще огня, не воцарилось еще на небесах всемогущественное пекло, так нужно спешить, спешить, быстрее шевелить ногами, и они, почти уже братья, спешили как могли, шли по горизонту, немного пружиня на его эластичной линии, — они и побежали бы, да величие момента не дозволяло приличным апостолам суетиться и крохоборничать с минутами и секундами, а когда не это бы ограничение по биографии, так побежали бы они, нет сомнения, только пятки бы их засверкали.
Многие встречались им на дороге. Бородачи с бубнами и трубами в белых и красных шапочках и коротких штанишках, оруженосцы с яркими флагами, слепые арбитры в масках с пеликаньими клювами, кафтаны их были расшиты золотыми нитями. Зеленобородые старцы несли их, арбитров в паланкинах к месту, к рингу, на поле брани, шли они в окружении большой толпы убеленных годами философов, прорицателей и толмачей с трубками во рту, набитыми крыльями новорожденных бабочек. Небесный погонщик прогнал табун отменных белых боевых коней с переливающимися огненными гривами — пар валил из их ноздрей и из глаз сыпались искры. Красота этих коней заставила Петра и Павла застыть в сомнении, а может быть, Господь опять победит, и они еще послужат, а бегство это их — не что иное, как искушение сомнением, насланное сатаной, для которого предательство самых ближних — слаще сладкого, может, они просто поддались, как когда-то поддались Адам и Ева? Но среди них же не было Евы, и напрямую никто не искушал их плодами смоковницы, и ничего особенного, никакого нового соблазна они не заметили, ничего, буквально ничего не тревожило их, кроме отчаяния, усталости и крепнувшей уверенности, что нет у них суда, чтобы судить, кончился суд и никакие они не судьи.
— Ты знаешь, что Тамерлан выждал, прежде чем дать сигнал, выждал один оборот солнца, — сказал Петр Павлу, когда они вышли из звенящей серебряной рощицы к полю со стеклянной, позвякивающей от малейшего ветерка травой, — он ничего не сделал, хотя все ожидали, что он выступит, а он не выступил.
Павел кивнул.
— Да он же хитрец, великий обманщик, льстец и заливала — так чего ты удивляешься? Он решил подлизаться к небесам, проявить мудрость, а не норов.
— Ты думаешь, он знал, что старуха отравит воду, — продолжал Петр, — и город наутро не проснется?
— Думаю, он не знал, — ответил Павел, — но он рассчитывал на удачу, которой нужно было дождаться, и он тихонечко дождался. А старуха, кажется, не травила, — добавил он с некоторым сомнением, — первые, кто к нам пришел, утверждали, что это сделал некто…
— Те, кто не проснулся, — та толпа внизу, желтоватого цвета, — показал Павел на первый завиток в самом низу, — некоторых предупредили, войска воду не пили, отступили в безопасное место, но слухи о страшном распространились быстро, и по всей стране началась паника. И только через один оборот солнца после этого Тамерлан дал команду, и они без боя захватили не только мертвую столицу, но и все крупные города Пангеи, где не было яда в воде, но не было и понимания, что делать, когда в столице так мало осталось живых.
— Эти кольца внизу страшно напоминают кишки, — не выдержал Павел. — Ужасное пищеварение мира. А Господь? Он видел это?
— Вечный вопрос, — отмахнулся Петр. — Если он победит, скажут — кара Господня, ты же первый и скажешь.
— А ты что скажешь?
— Я верю, что он победит, — и ускорил шаг, — а люди раскаются.
По мере приближения к полю битвы на востоке становилось все многолюднее. На мгновение апостолам показалось, что красная и желтая людские реки внизу прорвали плотину у входа в небесные пределы и хлынули сюда — все больше измученных, истощенных, окровавленных, с закатившимися глазами теней собиралось у пурпурных заграждений, за которыми работали мощные уборщики облаков с песьими головами и золотыми турнирными доспехами на плечах. Облака не должны создавать помеху. Со стороны, куда должен был выступить Господь на своем огнедышащем коне, собралось бессчетное количество ангелов, духов, светлых господних слуг в лаковых черных и белых штиблетах с длинными носами, в воздухе летали птицы, бабочки, стрекозы, вспорхнувшие напоследок малахитовые майские жуки, удивительное цветение раскинулось по краям ринга, цветение и аромат, колосились маки, раскрывали свои сумасшедшие сердцевины ирисы, лилии и рододендроны, воздух гудел от полнозвучных труб и литавр, к их величественным звукам примешивались и песнь соловьев, и поддакивание канареек, вечные дубы величественно шевелили ветвями, полными золотых желудей, сосны и пинии наполняли утренний эфир терпковатым ароматом смолы, крупные птицы в ярком оперении восседали на ветвях и чинно переговаривались на вечные темы, кивали головами на певчих, пытаясь попасть в такт их трелям отдельными, может быть, самими важными словами из своих задумчивых речей. За деревьями виднелись сады, за ними заливные луга, напоенные просыпающимся светом и влагой, за ними совсем уже далеко виднелись сказочные города с высокими башнями разных цветов — оттуда Господь любуется звездами — так говорили небесные златоусты, так рассказывали райские сказочники, которые шумной толпой прибыли на поединок в сопровождении целого выводка блистательных персонажей собственного производства. Колобок катился по тропинке, путался под ногами, и волей-неволей апостолам несколько раз пришлось жестоко пнуть его, аленький цветочек так и норовил вскочить в их оттопыренные кармашки, пытаясь превратить каждого бредущего в заправского жениха, целый выводок Дюймовочек с хохотом проносился туда-сюда, сбивая с панталыку Мальчика-с-пальчика, поддавшегося соблазну поразглагольствовать прямо здесь же, среди мощного потока длиннобородых и пейсатых, пришедших сюда поприсутствовать на главной битве времени. Были здесь и змееголовые девы, и крылатый Зефир, но Петр и Павел быстро миновали толпу сказочников с их приспешниками, они боялись застрять здесь, не хотели глядеть на битву и спешили уйти прочь, подальше, чтобы никому не попасться на глаза и не стать дурной приметой — а мало ли: увидят и решат, что бой уже проигран, раз самые верные покидают свои посты.
Да, покидают. И не из предательства. А потому, что вышел их срок. Господь поймет и простит. У каждого есть срок, и он идет от начала к концу. А не наоборот. Ни у кого не наоборот.
С другой стороны ринга, куда должен был выползти на своем драконе сатана, было черно и холодно. Сначала черно, а потом, по мере того как поднималось солнце, заменяя отблески сначала на короткие, а потом и на длинные лучи, из черного проступило белое, не давая никаким цветным оттенкам пробиться наружу. Здесь не было ни яркости, ни хаотического движения — изредка слышалось лишь завывание сирены и змеиное шипение, треск и отвратительно хлюпающие щелчки: это черно-белые почки молниеносно набухали и лопались, не давая никаких цветов или семян, а только смрад и холод. Но у этого края ринга была и своя красота, орнаментальная выверенность, симметрия расположения фигур: квадратов, треугольников, кругов, трапеций, расчертивших воздух и находящиеся за рингом дали. Завершенность композиции кружила голову, клетка шахматной доски внушала уверенность, все говорило о железной логике хозяина, о выверенности его плана. Петру и Павлу некоторые фигуры казались цветными — синими и желтыми. Временами мерещилось, что какой-то квадрат начинал светиться мутно-красным или грязно-зеленым, но они знали, что это обман зрения, как обманом зрения, по их убеждению, являлись и внезапные виды на скопище клерков в белых сорочках и черных костюмах, сидящих смирно по своим ящикам-кабинетам или длинными маслянистыми рядами на грандиозном съезде валькирий. Зрительный обман, иллюзия, аберрация были вечной приметой сатанинских далей — и сбежавшие апостолы, привычно не веря своим глазам, с удвоенной силой зашагали прочь.
Последними, кого они видели, прежде чем все-таки сошли с проторенной дороги на запад, были боги, прибывшие на поединок: Шива, Перун, Будда, Анубис, Птах, Ра, Афина — чудаки, так ласково называли их здесь. Всего их было около сотни, двигались они веселой разбитной компанией, отпуская скабрезные шуточки и улюлюкая. Между делом славили они, обкуренные и веселые, и Кришну, и Мухаммеда, и Христа — не жалко ведь, пускай все здравствуют и благоденствуют, небесный мир должен пребывать в многоцветье и разнообразии, а иначе придет в него окончательность, а вместе с ней и худой конец. То ли нарочно, нарочито, то ли искренне не понимали они величия и трагичности момента: что один победит, что другой — ничего не изменится, говорили они. Не было среди бредущих на схватку богов только двоих: как раз Христа и Мухаммеда, родившегося двенадцатого числа месяца рибиуль-авваль, в понедельник, незадолго до захода солнца. Они оставались внизу, на земле, потому что именно там в это время вершились их важные дела.
