Карта Анны - Шинделка Марек
А потом случилось то, чего я подсознательно ожидал, но все равно чуть не перестал дышать. Девушка наклонилась к отцу и простодушно спросила:
— Будете? — и протянула к нему пакетик с конфетами.
Не к ребенку, не к матери, а к отцу. Тот сразу побагровел и опустил глаза. Ясно: прямо перед ним — этот парализующий solar plexus, кружева и коса, покоящаяся на левой груди. И вместо того, чтобы ответить, он взял желейного червячка и съел его. Положил в рот, пожевал и сглотнул. Это было ужасно. Отец жевал и краснел. Он попался в ловушку. Не знал, куда спрятать глаза. Перед ним — тридцатилетняя грудная клетка, на ней две груди. Вся недавняя агрессия помимо его собственной воли превращалась в страсть, подвергшись неумолимой эротической гравитации. Отец быстро перевел взгляд на окно, старательно делая вид, что любуется пейзажем.
Но треск, с которым в поезде сходились и расходились континенты, услышала мать. Она взглянула на мужа: тот мыслями витал где-то далеко, только время от времени пожевывал остаток конфеты, а по лицу его волнами, набегающими в ритме сердца, разливался румянец. Мать взглянула на девушку: та снова писала что-то в телефоне, не обращая ни на что другое внимания. По лицу матери пробежала тень — слабое колебание почвы при сейсмическом толчке, не фиксируемом по шкале Рихтера. Когда разве что звякнули бокалы в серванте, но все (ложки замерли на полпути ко рту, от тарелок поднимается пар, звери в лесу подняли головы, птицы на деревьях затихли) вдруг вспомнили, что где-то глубоко, там, внизу, в темноте, под многотонными пластами и залежами, есть ядро, пышущее миллиардом градусов Цельсия. Мать отсутствующим взглядом смотрела на ядро в груди девушки и обливалась жаром. Способен ли он на это? Имеет ли на это право? Ведь рядом с ним сидит его ребенок… Но сейсмический толчок заканчивается, ложки продолжают свой путь ко рту, а за окном вновь срывается с места на секунду замерший от страха мир. Мы едем дальше, за окном бежит пейзаж, а незаметная тень соскальзывает с лица матери, сжимается, словно медуза, и уплывает прочь. И все-таки, когда вечером будут убирать посуду, выяснится, что один из бокалов в серванте, тот, который стоит в глубине, тот, которым никогда не пользуются, треснул. И останется треснутым навсегда. Где-то там поселилась тоска. И иногда оттуда, когда никто не ждет, вечерами, когда издалека доносится дай собак, а из сада детские голоса, когда в лесу смеркается, а по синему небу плывут причудливые клочки облаков, — в такие минуты тоска внезапно будет наполнять их жизни.
Поезд замедлил ход. Девушка встала и, ни на кого не посмотрев, попрощалась и вышла из купе. Исчезла, нам всем разом словно вырвали зуб. Пустое сиденье, оставшееся после нее, вдруг засветилось. Каждый по очереди искоса взглянул на него. Поезд снова тронулся, и я почувствовал головокружение. Ребенок вертел в голове, словно неперевариваемый кусок, «кондрашку», отец — свою страсть, мать — тоску. А женщина у окна, та, с которой все началось, которая все это время молчала и безучастно смотрела в окно, вдруг, словно несмелый дирижер последующих дней, недель и лет, принялась легонько покачивать ногой.
СЛИШКОМ ТЯЖЕЛОЕ ОРУЖИЕ
За окном лежал чужой город, Ленка плескалась в душе, Петр одевался. Он застегнул рубашку и развернул карту, взятую на стойке администратора. Блуждая глазами по улицам с непонятными названиями, Петр услышал крик, донесшийся со двора многоэтажки. Он высунулся из окна: летний вечер, далеко внизу несколько деревьев, под их кронами детская площадка. Орал какой-то ребенок. Ничего особенного. Разве что орал он на иностранном языке — препирался по-французски со своим отцом. Классическая истерика: ребенок надрывно чего-то требовал. Его будто заело, он непрерывно повторял одно-единственное слово, пока оно не затерлось окончательно — Петр по-французски не понимал, но слово это все равно уже лишилось смысла на любом языке. Остался только звук. Биологический вопль. Звенящая, напряженная докрасна струна голосовых связок. Ребенок кричал, пытаясь пересилить отца, а тот отвечал спокойным и безучастным голосом, чем доводил мальчика до исступления.
Петр вспомнил игру, в которую играл в детстве. Когда ему не хотелось думать, он что-нибудь про себя механически повторял. Смотрел на небо, говорил «небо» и повторял это слово, пока оно не утрачивало полностью смысл и всякую связь с бескрайней синевой, простиравшейся перед глазами. Оставалось просто касание нёба языком, смыкание губ, при котором воздух выходил изо рта. Магия испарялась, губы по-жабьи аплодировали, и бесконечная синяя высь становилась опять неназванной и недосягаемой. Потом слово внутри него вновь понемногу заживало, но не сразу. Некоторое время он боялся ступать на него всем весом.
В детстве, вспоминал Петр, так просто было добраться до пустоты, обитающей за словами. Так просто было остановить или стереть смысл вещей. В детстве ты находишься в одном маленьком шаге от ничто. Названия еще не прилипли к вещам, не держались еще так плотно. Это потом они задеревенели и проросли насквозь: мир, завернутый во влажные молочные слова, будто бы тоже прошел сквозь плавильную печь взросления и стал компактным. В реальности, куда Петр постепенно врос, все слова что-то означали, и некоторые названия было очень непросто обезоружить. Они упорно выражали какой-то смысл и отказывались с ним расставаться.
Вопли во дворе не прекращались.
— Воспитание, — произнес Петр на пробу. Он несколько раз повторил это слово, но ничего не произошло. Под окнами по-прежнему продолжали воспитывать. Ребенок кричал. Отец стоял рядом и что-то говорил. Передавал эстафету рода. Тихим, спокойным голосом вразумлял сына. Прививал ему самого себя, беспомощному, словно дерево, которому садовник засовывает в надрез чужой побег, невзрачную палку, которая там укоренится. Вопли усиливались. Мальчик ревел, как зверь. Он выкрикивал слова (так его когда-то научил отец), но давно уже не понимал, что они значат. Подобно маленькому Петру, ребенок оказался за гранью пустоты. В нигилистической пустыне, где мир предстает перед человеком во всей своей жути: монолитный, непроглатываемый, не разрезанный на удобоваримые куски.
Для ребенка слова были пока еще слишком тяжелым оружием. Но однажды, подумалось Петру, однажды мальчик с ними управится. С ними, как с отмычкой, он вломится в мир девушек и женщин, заработает денег, слепит себе из слов какой-то публичный образ и, наверное, далеко пойдет: уже сейчас видно, что упрямства ему не занимать. Будет искать непростые цели. Будет бороться за права человека, воевать с коррупцией, станет политиком, покорит все четырнадцать восьмитысячников общественной жизни. Петр ухмыльнулся. Ну да, как-то так. К концу жизни он закоснеет, энергия в нем загниет и сменится апатией и ненавистью — так обычно и происходит, ему останется только отупело бороться против чего-нибудь, слова сложатся в шаблонные фразы и инфантильные идеалы, он медленно и незаметно будет возвращаться в пустоту, возможно, изменит политический строй, возможно, наворует денег — кто знает, но в любом случае продолжит бороться, потому как ничто будет дышать ему в спину. Он именно такой тип. Всю жизнь он будет вдалбливать в кого-то слова, не сворачивая с пути, преследовать свои цели, рубить головы, пойдет по трупам. А когда рядом никого не останется, он втопчет в землю самого себя. Петр проникся к мальчику восхищением и завистью. Сам он никогда не умел собрать в себе столько твердости, никогда не сходился один на один с драконом, всегда находил удобный окольный путь.
Петр опомнился, потому что политик во дворе теперь плакал. Будущее лежало перед ним, а он пока не мог взять в руки свое главное оружие. Осознавая собственную бесправность, видя, как отец спокойно демонстрирует превосходство, ребенок впал в полное отчаяние. Надтреснутым голосом жалобно повторял он одно и то же слово, перебирал бессмысленные звуки, словно копался в липкой шкатулке с драгоценностями, лепетал, шмыгал носом, давно уже забыв, чего именно он добивается, — это уже не играло в борьбе никакой роли. Из окон напротив высовывались люди, они вытягивали шеи, чтобы сквозь листву разглядеть хотя бы кусочек чужого несчастья.
