Оспожинки - Аксенов Василий Павлович

– Катя – в седьмом, Серёжка – в пятом.

– Уже большие. Не заметишь… Позавтракали. Говорит мама:

– Ну вот, слава Богу, очередь отвели… Теперь уж терпим до обеда.

– Спасибо, – говорю.

– На здоровье, – говорит мама. – В кухню посуду только унеси, а я, чуть отдохну, потом помою.

Стал собираться я – в таёжное переоделся. Принёс из кладовки сапоги болотные и спиннинг, поставил около двери.

– Опять куда-то и намерился?

– Это потом, а не сейчас… Лампочка, – говорю, – во дворе грязная, протру… плохо уж светит. И выключатель сделаю пониже.

– Ну, это надо. Заодно уж… Там желобник на стайке ветром сдвинуло – течёт, стена уж в плесени… поправил бы.

– Поправлю.

– После уж, время как-то выбери… На грядке палки… где горох… ты бы их вытащил да под навес сложил, чтобы там зря-то не торчали и не гнили. Да и гряда, где помидоры… нечего ждать их, не назреют, завтра сниму, какие есть… чернеют чё-то…

– Помха.

– А?.. Там тоже палки – выдерни и их… Чё-то сказал?

– Да так я. Ладно, – говорю.

– Но это после можно, уж не к спеху, – говорит мама. – Я полежу немного – голова не дюжит, кругом.

Пошла к кровати – как на ветру её мотает. Больно смотреть.

– Вон чё, вон чё… Как не упасть, не расшибиться бы об чё.

И я пошёл. Походкой твёрдой.

Выкрутил во дворе лампочку, помыл её, вкрутил снова. Выключатель ниже, чем он прибит был прежде, прикрепил. Подался в огородчик, палки из земли вынул, унёс их под навес, сложил там – ждать до следующего лета. «Если кто будет жив ещё, конечно, кому понадобятся, может», – мама бы непременно так сказала. А я молчу.

Домой пришёл.

В гостях подружка мамина – Грудинина Наталья. Лет ей семьдесят, чуть, может, больше. Ишшо молодая. Давно уже пенсионерка. «Работала, – жалуется, – работала, на шиш без масла заработала… Пенсию платят – кот наплакал, им бы, кто платит, на такую жить». – «Не ты одна, – утешает её мама. – Со всеми так теперь». Наталья с мамой соглашается, но добавляет: «Со всеми так… кто не ворует».

«Ноги не ходят. Бедная. Хуже меня. Ещё не старая, – говорит о ней, сочувствуя ей, мама. – В лесу работала, на сплаве, и застудила их – теперь страдат. Вроде, по молодости, ладно, всё нипочём, но нет, после всё скажется, повылезают все болячки. Они, болячки-то, заходят в нас пудами, а выходят золотниками… Не берегём себя, а надо бы. Да умто где у молодых… в штанах. Потом спохватишься, да поздно». – «А ты-то, мама, – спрашиваю, – в молодости берегла себя?» – «Дак как же… И я такая же была, – мне отвечает. – Теперь за всё вот и плачу».

Приехала Наталья в Сретенск лет десять назад, с низовки. «Продала там всё, чё нажила… ковёр персидский, мебелишку… за бесценок. Едва хватило здесь на развалюху… Ну, хоть – под крышей – сверху не течёт». – «Большое дело, – говорит на это мама. – От ветра стены, и живи». Был у Натальи муж, низовский, из кержаков, да утонул в Ислени во время рыбалки на красну рыбу. Зацепило его крючком самолова и выдернуло из лодки. Не успел нож достать и перерезать бечеву. И не успеешь, нож-то когда не под рукой окажется, – «валялся в лодке». Напарник в это время крепко спал; предположил уж после. Лодку прибило к берегу когда, тогда проснулся – плыть далеко назад пришлось. Что так вот всё и произошло, никто даже и не усомнился – дело обычное. Осенью уже, перед тем, как Ислени встать, нашли его, бывшего Натальиного мужа, в мешке, в который на повороте реки плывущий лес ловят, – кошкой случайно зацепили, искали ею самолов. «Узнали тока по одёжке… да просигар в кармане был… Они идь, трезвые-то, не рыбачут, – говорит Наталья, рассказывая про своего мужа-утопленника и про других рыбаков на Ислени. – Выпить сначала надо, уж потом… Глаза на лоб, как фонари, ну и попёрли… Чё им Ислень тогда, и море по колено». Жить там без мужа не смогла, сюда приехала – поближе к сыну.

Дети у неё, у Натальи, живут в Елисейске. «Без работы вот, а запиваются… находят деньги». Так говорит о них мама. Два сына и невестки. Как у Натальи пенсия, и в гости приезжают. «Так-то хорошие ребята, работяшшие. Работы нет нигде, дак худо. Ещё и эти-то, наркотики… уже и их употребляют. Ладно, уж мужики хватаются за рюмку, несчастье тоже, а жёны пьют когда – беда».

Собирала Наталья деньги себе на операцию, копила. С почками что-то у неё. Один из её сыновей с женой приехали, ночь ночевали, отбыли назавтра – и деньги сплыли. Мама ей одолжила сколько-то. «Ты уж, – говорит, – мила моя, храни их, эти деньги, детям не показывай». Та обещает: мол, не покажу. Но мама сетует: и эти, дескать, украдут – она ж, Наталья, – полоротая.

Приходит часто к маме, делится заботами.

– Здравствуйте, – говорю.

– Здрастуй, Ваня, – говорит Наталья. Глаза у неё большие, карие – как у коровы; добрые. – Мать приехал попроведать?

– Да, – говорю.

– И молодцы – не забываете.

Мама внимательна – как будто слышит: сидит, кивая головой.

Они, мама и Наталья, чай с пряниками пить стали. Я подался на веранду.

Долго они чаёвничали, беседуя. О чём? О разном – не вникал.

Ушла, слышу, Наталья.

Снасти рыболовные сижу перебираю, что оставить, что выкинуть, решить не могу – всё жалко. Как Плюшкин. Леска – отцовская ещё, пересохшая, и ту храню – уже как память. Всё то 0,8, то 0,9. Куда такая? Крючки – кита ими ловить. Ни тонкой лески, ни мелких крючков отец не признавал. «Вдруг, – опасался, – крупная где схватит… малый крючишко сразу же сломат… на этом вытяну, надёжно». Ну и ловил одних ершей – уж был доволен. Охотником он, отец, слыл знатным, а рыбаком вот – никудышным. Ну а на речке быть любил.

И я вот тоже.

Слышу, шаркает по полу своими тапками на кожаных подмётках мама. Шторы раздвинула, заглядывает на веранду.

– Ты тут?

– Я тут.

– Не надоели мы тебе?

– А что вы мне?

– Да болтовнёй-то… Пойду, немного полежу.

– Ну, полежи.

– Устала с ней, с этой Натальей… Ещё ж ничё не понимаю, и переспрашивать неловко… Сижу, как умная, поддакиваю… вот де беда-то, вот де горе.

– Ну, говорили же о чём-то.

– А ты как думал… Не немые.

– Вроде и ты ей, слышал, что-то отвечала.

– Молчком не станешь же сидеть… Язык, что тряпка, без костей – мели сколь хошь им, не сотрётся, вот мы и мелем… Громче-то скажет иной раз, дак ещё чё-то разберу… Не так и громко надо мне, а поразмеренней и чётче, она – частит, как драндычиха… Такие вот, родной, дела…

– Да, – говорю. – Дела так дела.

– Как сажа бела, – говорит мама. – И сидеть уж не могу, и лежать-то всё буду, не встану после вовсе… Разминаться как-то нужно. Утром – ни двинуться, ни шевельнуться, потом – походишь – вроде и расходишься. Счас уж не в силах… полежу… Как голова не раскололась бы… Давленне это.

– Полежи, – говорю. – А я съезжу.

– Куда опять? – спрашивает мама.

– На Кемь.

– Рыбачить?..

– Может, порыбачу.

– Щучина есть ещё, осталась. Там два куска.

Куски большие. Пожарить можно… и шарбу сварить. Шарбу же любишь… Отдыхал бы.

– Нет, прогуляюсь.

– Ну, вздумал тоже, ноги маять… А далеко куда… на Кемь-то? Или где тут, поблизосте, возле деревни?

– Если проеду – в Волчий бор.

– Не ближний свет, почти к Ялане. – Если проеду, говорю!

– Да поняла я… Ты бы поел чего-нибудь, перекусил. На весь ведь день, поди, укатишь. Уж как обычно…

– Не хочу.

– Всегда он так… Ты, парень, через не хочу. Ну, хоть возьми с собой кусочек хлеба. Весь день-то голодом – жалуток так испортишь.

– Ладно, возьму.

– Там, на столе, и пряники остались – их можешь взять. Ну, всё хоть чё-то, не без ничего. Пряники вкусные.

– Уговорила.

– Нужда какая… День целый голодом… подюжька. Не на диване же сидеть…

Встал я с тахты, веранду покинул; пошли с мамой вместе, чуть не под ручку: она – к кровати, я – к двери.

– Со мной поедешь? – спрашиваю в шутку.

– А как, поеду, – в шутку отвечает. – Ты тока удочку мне дай.