Юлия Вертела - Интенсивная терапия
– Думать не хочу об этом... – Дина застелила белоснежное белье поверх расписанного засохшей кровью матраса.
Сколько теток отболело на этой койке... Кровяные клетки от Петровой, Ивановой, Сидоровой смешались и перепрели в старом ватине, хотя сами хозяева клеток никогда друг друга в глаза не видели...
Кушать после обеда нельзя, остается только клизма и трепотня с кумушками в больничном холле.
– Ну почему у мужиков все просто? Переспал с бабой и пошел как ни в чем не бывало – на работу, пива выпить. А у женщины на всю жизнь проблемы – беременность, роды, выкидыши, неудачные чистки...
– Да ладно, чего на мужиков грешить. У них свое бывает... – Дина мысленно прорисовала образ дедушки, стриженного ежиком милейшего добряка, который мучительно умирал от рака кожи.
Как-то сбоку на ступне он содрал родинку, и на ее месте что-то стало расти... Через пару лет опухоль напоминала плотную мокнущую красно-коричневую бугристую шишку, размером с сосновую. Старик ее бинтовал и чем-то мазал. Он жил в деревне и про злокачественные клетки никогда не слышал. После вскрытия в городском морге врачи изумились, как этот человек справлялся с той адской болью, которую должны были вызывать многочисленные метастазы – они внедрились даже в сердце... А он никогда не жаловался, покряхтывал и бинтовал, бинтовал и покряхтывал... Ангел-дедушка... Говорят, рак вызывают скрытые обиды, которые люди копят в себе. Да разве ж дед копил чего-то? Душа его была как лист бумаги в клеточку, на котором он записывал приходы и расходы пенсии...
Господи, Господи, если мы для тебя как вши, то почему не вывести всех единым дустом? Зачем каждому отдельная пытка?
Ночь перед операцией всегда Гефсиманская. Потому что ты знаешь, что не минует чаша сия, и принять ее надо в девять утра с улыбкой на лице и мыслью о том, что ты очнешься.
Где-то далеко спят хирурги, которые завтра придут резать твое тело, спят родные, о которых ты не знал до рождения и не будешь знать после смерти. Остаешься ты и Бог, который никогда не спит. Тебе остается смотреть ему в глаза и молиться о пробуждении в новом теле, которое будет навсегда изменено рукой хирурга... Отрезанные теплые клетки, еще помнящие музыку организма и движение мыслей, унесут часть тебя – в таз, в помои, в отходы человеческого материала. Они остынут и забудут о принадлежности к твоему телу, пустота в котором со временем заполнится аморфным жиром.
Чуть свет, словно опомнившись, в палату примчался муж и, присев перед кроватью жены, быстро зашептал:
– Я люблю тебя, всякую, любую... Мама за тебя молится...
Дина смотрела на него пустыми глазами – не могла очнуться от сна: под утро ей привиделся зеленый боженькин росточек, едва распустившийся, едва окрасившийся жизнью. Что-то торкнулось, затеплилось в груди женщины – вспомнила! Ведь это ей Бог дал росточек, ей позволил ухаживать за ним, – ведь это она и есть тот самый росточек!!!
Дина заплакала, страшась обернуться на собственную жизнь и увидеть, что теперь с ним стало.
А муж, истолковывая ее слезы по-своему, талдычил:
– Детки есть у нас, а ты мне всякая... Прости меня, Диночка!.. Прости!..
Вошедший в палату врач не интересовался состоянием души пациентки. Главное – физическое тело. Пульс, давление.
– Не кушали?
Дина была покорна и ловила плавное течение последних минут перед вспарыванием упругого загоревшего на даче живота.
За окном в холодных сумерках горели красные огоньки на высоченных кирпичных трубах, символизирующих промышленную мощь Питера, такую несопоставимую с ничтожностью отдельно взятого больного горожанина.
Каталка задребезжала, увозя укрытое одеялом голое тело.
– Видишь ли ты, меня, Господи? Видишь ли? Боженька-а...
...Пробуждение от наркоза как воскресение – всегда другое видение – хоть на миллиметр, но другое...
– Один обезболивающий укол как литр водки на печень, – держа в руке шприц, констатировала медсестра.
– Не надо, до девяти потерплю... – Прооперированная скорчилась в позе эмбриона. Нельзя так часто просить обезболивающее. Лучше лечь на бок, прижать к животу комок одеяла и считать вечность. Вечность – раз, вечность – два, вечность – вечность... Вечность – сто вечностей...
От наркоза тошнит, в горле стоит блевота. А чуть кашлянешь – шов от боли разрывается. Можно понемногу срыгивать желчь сбоку от подушки.
Из брюха у Дины торчит дренаж – тонкий мягкий шланг, через который вытекает кровавая жижа в банку.
Когда встаешь, шланг болтается между ногами, а банку приходится держать в руке или совать в карман халата. Позже Дина додумалась привязать к концу шланга полиэтиленовый кулек. Идешь по коридору, а он сзади как «след кровавый тянется по сырой траве»...
В пятницу прооперировали шесть человек.
Лучше всех чувствуют себя девчонки после лапароскопии: у них крошечные дырочки в животе: у одной вытянули фаллопиеву трубу с внематочной, у другой – кистозный яичник. Обсуждают, как после выписки в салоне красоты эти точки лазером сглаживать...
А у Дины шов не сгладишь и утюгом – от пупка до лобка, и уколы соответственно не хилые....
– Что колете? – вопрос к вошедшей медсестре.
– Цефотаксим. Старые антибиотики уже не действуют...
– И чего мы только не пережили – от тетрациклина в детстве до этого, как вы говорите, – таксима – в старости...
– Я все думаю, как же прочно устроен человек: ему вспороли брюхо, отрубили орган, а он через неделю прется как ни в чем не бывало....
– По-моему, так наоборот, человек – тонкий механизм, как часы – чуть колесико сбилось, и все...
– А может, по людям, как по часам, кто-то время определяет, поэтому должны работать только исправные...
Тетки спаялись не только по части трепотни. В каждой палате образуется коллектив взаимопомощи. Кто посильнее – дает пить слабым, выносит утки и тому подобное.
И в субботу, и в воскресенье на отделении ни одного врача.
Больные напрягают единственную медсестру, которая носится по коридору как ошпаренная.
То и дело слышно:
– Позовите дежурного врача! Где дежурный врач? Он существует?
– По разнарядке положен. Но он дежурит дома. Если что-то случится, его вызовут по телефону. Приедет. Но пока у нас все в порядке. Все хорошо.
И рапортует по телефону:
– Да, Валерий Михайлович, все под контролем: у Вахрушевой температура тридцать девять, у Кондратьевой – сорок...
А в это же время далеко-далеко от этой больницы на серо-кирпичной окраине мегаполиса, возле помойки столпились школьники, вызывая наперебой по сотовым «03».
Мужик с помойным ведром упал на грязный затоптанный снег и ловил посиневшими губами воздух.
Пацаны переживали за него, как за родного, один даже присел рядышком и взял несчастного за руку.
