Ариадна Борисова - Манечка, или Не спешите похудеть
Мария говорила почти надменно, словно убеждала Соню в том, в чем Соня не сомневалась.
— Нет, не думайте, моя девочка неженкой не будет. Я Оксану всему научу. Она у меня посуду мыть умеет, вышивать пытается. Ее ведь, на кого бы ни выучилась, тоже бабья доля ждет. Бога стану молить, чтоб не такая, как у меня…
Выговорившись, она словно обессилела — руки устало упали на колени. И вдруг Соня услышала птичий звук — эта женщина смеялась!
— Ох, разболталась я! — выговорила она сквозь странный клекот смеха. — Вы, наверное, притомились от моих откровений. Сама не пойму, что со мной сегодня… Спасибо, что выслушали.
— Ну что вы, — пролепетала Соня, — все нормально, вам спасибо… э-э… за рассказ, было крайне… — и прервалась, с ужасом отмечая циничную насмешливость и глупость своих слов.
Они поспешили к входу.
Соня шла и думала, что в этот раз в ее советах никто не нуждался. Да и что могла она, Соня, успешная, счастливая… бездетная, посоветовать Марии? Вынужденная праздность заставила Соню войти в мир чуждых проблем, незнакомых стремлений, в мир, такой далекий от среды, к которой она принадлежала. Этот мир — примитивный и сложный, как сама жизнь, почти силком открылся перед нею во всей своей щемящей убогости. И красоте…
Перед дверью Соня оглянулась, ощущая спиной чужой взгляд. Но никого позади не было, кроме ночи, луны и звезд.
Утром радостная толпа беспрепятственно двинулась к летному полю. В самолете мать с девочкой и роскошной куклой разместились на передних сиденьях. Рассеянно кивнув Соне, Мария скрылась за высокой спинкой кресла. В уголках ее губ, уловила Соня, трепетали легкие морщинки досады. Между попутчицами выросла стена отчужденности. Мария, похоже, корила себя за стихийную откровенность, а Соня испытывала неловкость человека, ставшего случайным очевидцем чьих-то очень личных событий.
Набирая звук, заурчал мотор, Соня взглянула в иллюминатор на аэропорт и увидела в окне второго этажа одинокую фигуру. Высокий мужчина прижался к стеклу грудью, прильнул к нему лицом и скользящими ладонями. Выражение лица издалека, конечно, было не разобрать, но в красноречивом силуэте, во всей напряженной, скованной позе читалась глухая безысходность. Сродни отчаянию Икара, который всего несколько секунд назад удостоверился, что его крылья погибли.
Полет продолжался долго. В дрему проскальзывали фразы соседнего разговора. Слова нанизывались на нить неуловимой темы, как бусины.
— Такого вообще не бывает…
— Бывает…
— Да не может быть…
— Еще как может…
— И вы до сих пор верите?
— Не просто верю. Я на фотографии видела.
«О чем это они?» — лениво шевельнулась Соня и проснулась.
Фотография, да. Кукла с глазами Марии была дорога Николаю как память. Возможно, он заказывал ее со снимка, а Мария, отторгая беду и стремясь ради ребенка противостоять печали, не идентифицировала куклу с собой. Не по просьбе ли Николая индианку Анупаму пристроили в задрипанный киоск в аэропорту?..
Спать расхотелось. Соня уныло думала, что Саша ни к кому ее не ревнует, потому что, кажется, просто не любит. И она его не любит. И никогда не любила. Зато они удобны друг другу. У них все хорошо. Без иллюзий.
Соня все-таки уснула, и ей приснилось, что она стоит в зале ожидания у окошка киоска перед кучей шоколадных батончиков и бесконечно их ест. Она ест, уже чувствуя вместо сладости вязкую полынную горечь, а молчаливая толпа вокруг смотрит и смотрит ей в рот…
Когда самолет зашел на посадку, тошнотворные приливы въяве подкатили к горлу, застревая трудно сглатываемым, закладывающим уши пузырем. Лайнер наконец сел, и с Сони стряхнулись остатки сна. Жутко мутило, жить было противно. Скорее подкраситься, припудрить нос… осталось ощущение какой-то беспокойной незавершенности, недосказанности. Соня свесила голову со спинки кресла в проход: впереди мелькнуло и пропало красное пятно детского пальтишка.
Вслед за другими она автоматически пробралась по салону к выходу, понеслась в переполненном автобусе к зданию аэропорта, поцеловала мужа и окунула лицо в душистую прохладу цветов. Поймав ее мечущийся по толпе взгляд, Саша мимоходом поинтересовался:
— Солнце, кого ищешь? — и, не дожидаясь ответа, принялся рассказывать о работе, занудстве директора, чьей-то необычайной тупости…
— Вчерашнюю ночь, — сказала Соня невпопад.
Муж не врубился, о чем речь, но она ему не помогла.
Вечером были ожидаемые свечи, музыка, бутылочка не поддельного «Киндзмараули», свежайший торт с черемухой, как Соня любила, а Саша расстарался достать. А вот упоительной, один в один, близости с нераздельным полетом в райские кущи не получилось. Муж заметно расстроился, и, когда, щекоча Сонину шею усами, шепнул: «Солнышко, ты сегодня почему-то зимнее», — Соне почудилась в его голосе ревнивая нотка.
Потом они лежали спокойные, расслабленные, родные — пусть и без полета. Соня, благодарная за внимание мужа, рассказывала о Марии. Точнее, пересказывала ее исповедь. Саша как будто был весь жалость и сочувствие, но неожиданно хохотнул:
— Куда ухо-то девали?
Соня оцепенела. К горлу подступили давешняя тошнота и болезненный в своей настойчивости привкус той «сонной» горечи, а на ум пришло немыслимое в их индивидуальном лексиконе слово: скотина.
…Никогда больше не встречала Соня ту женщину с девочкой, хотя со времени сумасшедшего марта прошло немало лет, а они, должно статься, жили в этом же городе. Но пересечься и впрямь было сложно. Соня с Сашей купили квартиру в элитном районе и не имели причин посещать окраинные деревянные кварталы. К тому же, приобретя каждый свою машину, не пользовались услугами общественного транспорта. По вечерам супруги продолжали трудиться дома. Соня готовилась к докторской, Саша защитился давно. Им нравилась работа, нравилось состояние постоянного погружения в нее с отпускающим пары отдыхом раз в год в какой-нибудь новой, не виданной еще стране. Друзья завидовали их частым поездкам за границу, безмятежной, без сучков и задоринок, жизни. Саша помогал многочисленным родственникам устраивать в вуз юных олухов, Соня полюбила делать родителям и сестре щедрые подарки.
Она была счастлива.
Но раз в полгода ее посещал страдающий раздвоением личности март, после чего уютный налаженный быт вдруг с треском разваливался. Выхоленный дом начинал казаться комком скотча, а сама она — влипшей в него мухой. Соне хотелось по-бабьи выть, заламывать руки и драть на себе волосы. Она запирала дверь своей спальни и забивалась в угол кровати. Прижав голову к коленям, она крепко их обнимала, чтобы не поддаться дикому желанию бежать, бежать без оглядки — в снегопад, в темень, в никуда, лишь бы избавиться от непонятной вины перед собой. Душу Сони выворачивали тоска и жажда отдать себя кому-то целиком, без остатка, до последней капли крови. Кому — она не знала.
