Джеймс Болдуин - Комната Джованни
Я не знал, как поступить и что ему сказать. Дать по роже было глупо, да и кипятиться, вроде бы, тоже. Все было, как во сне, и сам он будто мне приснился. Впрочем, что я ему ни скажи, его глаза обдали бы меня насмешкой.
– Вам-то какое дело? – как можно суше отрезал я.
– Мне никакого, миленький. Мне чихать.
– Тогда катитесь лучше к чертям!
Он не пошевелился и снова улыбнулся мне.
– Ты хлебнешь горя! Для такого мальчика, как ты, он очень dangereux.[26]
Я посмотрел на него, почти спрашивая глазами, что бы это значило.
– Идите к черту, – сказал я и отвернулся.
– Зачем же так! – сказал он, и я снова посмотрел на него.
Он оскалился, обнажив свои редкие зубы.
– Зачем же мне идти к черту? – продолжал он, зажав распятие в огромной ручище. – А ты, мой дружочек, как бы ты не сгорел на этом огне, на очень сильном огне! – Он снова оскалился. – О, этот огонь! – Он здесь, – он коснулся рукой лба и весь передернулся, точно от боли, – везде, – и, приложив руку к сердцу, сказал: – И здесь тоже.
Он посмотрел на меня насмешливо, злорадно и еще как-то, слова не подберу, он смотрел на меня так, словно я уже был где-то далеко-далеко.
– Бедный дружочек, такой молодой, сильный, симпатичный – не угостишь ли стаканчиком?
– Va te faire foutre![27]
Лицо у него исказилось, стало по-детски печальным и одновременно по-старчески беззащитным, – так, наверное, страдают пожилые актрисы, которые в юности славились нежной, как у ребенка, красотой. От сильной злобы его темные глаза прищурились, а кровавый рот искривился, как у трагической маски.
– T'auras du chagrin,[28] – сказал он, – будешь очень несчастлив и попомнишь мои слова.
Потом он горделиво приосанился, словно принцесса, пестрые кружочки еще раз вспыхнули и затерялись среди посетителей бара.
– Тут все только и говорят, что вы с барменом лихо столковались, – услышал я голос Жака.
Он одарил меня торжествующей и мстительной улыбкой. – Надеюсь, на сей раз путаницы не вышло?
Я окинул его взглядом, и мне хотелось что-нибудь сделать с этим безобразным, самодовольным и похотливым типом, чтобы он никогда больше не улыбался так, как улыбался мне. Я решил унести поскорее ноги из бара на свежий воздух, встретиться с Хеллой, моей дорогой девочкой, над которой вдруг нависла страшная опасность.
– Нет, путаницы не вышло, – огрызнулся я, – ты, думаю, тоже не запутался?
– Нет, даже могу похвастаться, что никогда так хорошо не ориентировался, как сейчас.
Он больше не улыбался и смотрел на меня как чужой: безразлично и сухо.
– Хоть я и рискую потерять твою возвышенную и чистую дружбу, позволь мне кое-что тебе сказать. Путаница – это роскошь, которую может позволить себе очень молоденький птенец, а ты уже давно вышел из этого возраста.
– Не понимаю, к чему ты клонишь, – ответил я, – давай-ка выпьем еще.
Я понимал, что мне лучше напиться. Джованни снова появился за стойкой и подмигнул мне. Жак следил за мной. Я резко отвернулся от него и уставился на Джованни. Жак тоже.
– Повторить! – сказал он.
– Самое милое дело, – бросил Джованни и подал нам стаканы. Жак заплатил.
Я наверняка плохо выглядел, потому что Джованни игриво шепнул мне:
– Э, да вы уже накачались?
Я поднял на него глаза и улыбнулся.
– Вы не знаете, как пьют американцы, – сказал я, – да я еще не начал.
– Дэвид трезв, как стеклышко, – влез в разговор Жак, – он просто напряженно думает о том, где ему купить пару новых подтяжек.
Я готов был придушить Жака на месте и с большим трудом удержался, потом скорчил гримасу, давая понять Джованни, что этот старик так заумно шутит. Джованни снова исчез. Время было позднее, многие посетители уходили из бара, и им на смену приходили новые. Все они, конечно, встретятся еще позже в каком-нибудь ночном баре; несчастные неудачники – они все еще ждут чего-то в такой поздний час!
Я не смел поднять глаза на Жака, и он это знал. Стоял рядом, ухмылялся и что-то напевал себе под нос. Мне было нечего сказать ему. Я даже не смел упомянуть имени Хеллы и только старался убедить сам себя, будто сожалею, что она в Испании. Я был счастлив, безнадежно, бесконечно счастлив. Я знал, что не пошевелю и пальцем, чтобы совладать с тем невероятным возбуждением, которое бушевало во мне точно буря. Да и что я мог? Только пить, в слабой надежде, что буря затухнет сама собой, не причинив мне большого вреда. Но я был счастлив и жалел только об одном, что Жак все видит. Мне было стыдно. И я ненавидел его, потому что он, наконец, увидел то, чего несколько месяцев ждал, теряя терпение и надежду. Мы и вправду играли с ним в очень опасную игру, и он выиграл. Он выиграл, хотя я и смошенничал. И все-таки я не хотел уходить от стойки, хотя нашел бы в себе силы оторваться от нее и выскочить на улицу, броситься на Монпарнас, и, может быть, подцепить девчонку. Любую. Только я не мог этого сделать. Я торчал у стойки, придумывая в оправдание разные лживые отговорки, и не мог сдвинуться с места, потому что знал: больше эти отговорки не имеют значения и даже не важно, заговорю ли я с Джованни еще раз. Просто я вдруг увидел все свои уловки в их реальном обличии, точно так же, как пестрые кружочки на рубашке этой педерастической принцессы. Все вместе навалилось на меня, сломило и парализовало волю.
Вот так я и встретился с Джованни. Думаю, мы навсегда связали наши судьбы, с первого взгляда, и мы будем связаны вечно, несмотря на нашу скорую séparation de corps,[29] несмотря на то, что тело Джованни скоро будет гнить где-нибудь в общей яме для грешников неподалеку от Парижа. И до самого смертного часа, словно ведьмы Макбета, будут преследовать меня всплывающие как из-под земли воспоминания, и лицо Джованни будет появляться передо мной, его лицо в разные моменты нашей совместной жизни, и в ушах пронзительно зазвучит его голос – его тембр и особенный говорок, и запах тела Джованни снова ударит мне в нос.
И когда-нибудь, в те дни, которые мне еще предстоит прожить – да дарует господь эту милость! – в ослепительном свете раннего утра, когда после бурной бессонной ночи во рту горчит, воспаленные веки покраснели, влажные волосы растрепаны, и за чашкой кофе в сигаретном дыму сидит безымянный юноша, который провел со мной эту ночь, и сейчас встанет и исчезнет из моей жизни, как дым, в то яркое утро я снова увижу Джованни таким, каким он был в ту ночь в баре – прекрасным и неотразимым, точно луч света в непроглядном мраке, обступившем нас со всех сторон.
Глава III
В пять часов утра Гийом закрыл за нами дверь бара. Улицы были серыми и безлюдными. На углу, неподалеку от бара мясник уже открыл свою лавку. Мы видели, как он окровавленными руками рубил большие туши. Мимо нас с грохотом промчался зеленый огромный парижский автобус. Пассажиров в нем почти не было, его яркий электрический флажок мигал на ходу, указывая повороты. Какой-то garçon de café[30] выплеснул грязную воду прямо на тротуар, а потом метлой смахнул ее в сточную канаву.
