Дина Рубина - Синдикат
На первом же собранном мною совещании департамента, – то есть кучковании в моем кабинете всех моих служивых, – она прерывала меня на каждом слове, добиваясь подробных немедленных разъяснений: для чего затеяно данное мероприятие, что дает Синдикату и, главное, – кому адресовано. Она вообще великолепно владеет всем этим мыльным языком функционеров всех времен, мастей и народов. Ясно, что прошла не только школу, но и академию Гройса. Помнится, дело касалось в тот раз организации невинного концерта израильских исполнителей: распространения билетов, обзванивания публики и прочей незатейливой работенки...
Сначала я пыталась отвечать, искала нужные слова и объяснения, пока не поняла, что Рома занимается саботажем, одновременно нащупывая пределы моего терпения.
– Нет, – напирала она, – все-таки я так и не поняла: кому адресован этот концерт, который вы затеваете?
– Вам, – сказала я приветливо, подавляя сильнейшее желание запустить в нее любым предметом со своего стола. – Исключительно вам, Рома... А теперь возьмите, дорогая, бумагу и ручку и запишите – что вы должны сделать к завтрашнему дню.
Она взяла бумагу и ручку. С этой минуты я поняла, что мы сработаемся, при известной моей сдержанности и постоянных усилиях – толкать эту баржу.
...Бывает, с самого утра уже видно: Рома намыливается... Откуда видно?
Не знаю, по глазам, вероятно. У нее намерения ясно выражены во взгляде, в движениях, в походке. Ей просто незачем их скрывать. Своей неподотчетностью она напоминает мне иерусалимских кошек. Те тоже никого не боятся, ни на кого не оглядываются и идут по своим делам, никого не спросясь. Нет, Рома, конечно, соблюдает минимальный этикет – все-таки я начальник департамента. С утра, опоздав минут на сорок, она заваливается в мой кабинет свойской походочкой и, подмигивая, говорит что-нибудь вроде:
– Да, хотела предупредить: сегодня у меня с часу Кикабидзе. Вам бы тоже хорошо его попользовать, мужик грандиозный...
Пока я разбираюсь, что это другой Кикабидзе, не певец, а знаменитый иглотерапевт, который остеохондроз ее рукой снимает не в переносном, а в буквальном смысле... пока то да се, прерываемое безостановочными звонками и посетителями... Рома уже усвистала, причем почему-то на три дня. То ли остеохондроз такой несгибаемый, то ли Кикабидзе так добросовестно лечит...
Однако я пока терплю. Не потому, что ее супруг, великий и ужасный Гройс, внушает мне какое-то особое почтение или опаску, а потому что в критические моменты Рома бывает весьма полезна. Именно она, в силу своей семейной осведомленности, может кратчайшим путем провести по запутанным тропинкам этого особого мира и намекнуть: где какая собака лапу задирает...”
Из “Базы данных обращений в Синдикат”.
Департамент Фенечек-Тусовок.
Обращение номер 653:
Прокуренный мужской голос:
– Я вот не знаю, к кому у вас – жаловаться... Я вывез в Израиль первую жену, да, там разошелся, вернулся в Россию – по любви... Вывез вторую жену. Но не сжились мы, бывает же, я разошелся, да, опять вернулся, женился в третий раз, вывез третью жену... ну, не сошлось у нас, не вышло! Ну, может человек в поиске быть?! Я теперь настоящую любовь встретил, опять в России! А ваша чиновница оскорбляет меня, говорит – “вы человек или такси?” и называет этим... счас вспомню... вот: “Паром-Харон”... Блядь!
Глава пятая
Яша Сокол – король комиксов
Яша Сокол, известный в Москве карикатурист, женился поздно и случайно, по пьянке. Был он обаятельным, носатым, рыжим и крапчатым, как мустанг техасского ковбоя.
На сломе восьмидесятых знакомый менеджер одного из американских журналов предложил ему рисовать комиксы к незамысловатым историям из перестроечной российской действительности. Яша попробовал, дело пошло, появились деньжата... Постепенно он стал замечать, что в наезженные колеи комиксов отлично укладываются сюжеты великих книг; да что там книги! – вся наша жизнь, с ее страстями, драмами, пылкими и робкими движениями души, как-то удобно укладывается в ряды картинок, спрессовывающих любую жизнь в сжатый конспект-обрубок... а большего она, по чести сказать, и не заслуживает... Сам того не замечая, он рисовал и рисовал, заталкивая жизнь в гармошку комиксов – на ресторанных салфетках, автобусных проездных, листках из блокнота, газетных полях... Ему удавалось сократить диалоги до отрывистых реплик-слогов, был он изобретателен, умен, чуток и явно одарен литературно.
На одной из гулянок к Яше прибилась девчушка, лица которой он дней пять не различал, именем не интересовался, подзывал ее, как собачонку, свистом или щелканьем пальцев. Зато, как выяснилось, все дни жесточайшего запоя рисовал. Впоследствии именно эти рисунки, на которых она – всклокоченный мультипликационный воробей в серии беспрерывно меняющихся ракурсов – орет, подмигивает, пьет из бутылки пиво, косит глазом, грозит кулаком и сквернословит, именно эти рисунки стали для их детей вереницей иконок, вставленных в маленькие рамки.
Когда запой прошел, Яша не стал гнать от себя смешного гнома с крупной головой и носом-картошкой. В то время снимал он в Сокольниках мансарду под мастерскую, там прямо и жил. Девчушка осталась при нем. Он по-прежнему почти не обращал на нее внимания, но жизнь его как-то повеселела, появились чистые сорочки, старый кухонный стол под скошенным потолком незаметно оказался накрыт клеенкой, на нем откуда-то возникли кастрюли, а в кастрюлях то и дело обнаруживались то каша, то картошка, а то и борщ...
И вдруг она родила близнецов! Двух одинаковых семимесячных девочек, каждую по кило весом. Яша оказался изумлен, озадачен. То ли он вообще не обращал на нее внимания, то ли она забыла обрадовать его предстоящим отцовством, то ли сама не придавала значения растущему животу... Словом, для Яши это событие стало совершенным сюрпризом.
Он отрезвел, огляделся, всмотрелся в два одинаковых сморщенных тельца... Неожиданно дети ему как-то... глянулись. Может быть, потому, что напоминали персонажей комиксов. Они выдували пузыри, в которые хотелось вписать булькающие слоги... Кроме того, солидное их число (двое) вызывало у него почтительный трепет. В одночасье из гуляки праздного, забулдыги и хорошо зарабатывающего оборванца Яша превратился в отца семейства.
Дети отлично вписались в комиксовую, чердачно-богемную жизнь, но требовали все больше любви, времени, ласки и любования. К Мане, с которой он к тому времени расписался (все тот же синдром возникшего на пустом месте семейства – численность детей!), он по-прежнему относился спокойно, снисходительно-равнодушно. Позволял ей кормить детей выросшими вдруг полными грудями. А вот купать их, менять подгузники, вставать ночью – как-то не доверял. Все-таки была Маня шебутной, балахманной девчонкой. Она и погибла вот так-то, сдуру, на спор, тем первым дачным летом, когда они вывезли детей на воздух.
