Константин Смелый - Кругом слоны, Миша
Второе доказанное свойство реальности переплеталось с первым: Вера, которая существовала три года назад, в некоторых случаях говорила правду. Ему, Мише. Как минимум, она представилась настоящим именем. Рассказала о знакомстве с Бельским.
В-третьих, с большой долей вероятности, Вера не просто существовала — она была жива и здорова. Бельский говорил о ней в шутливом тоне. Дал наказ передать ей привет. Либо Бельский полный мудак, либо ничего смертельного на Радищева не случилось. Миша, воспитанный советскими мультфильмами, не верил, что во главе кафедры онтологии и прочего может стоять полный мудак. Значит, жива и здорова.
Две недели он упивался вновь обретённой верой. Ему казалось, что в новогоднюю ночь, около четырёх утра, когда пьяные взрослые уже храпели за стеной, он тихо слез с кровати, прошёл на цыпочках мимо спящего брата, выглянул в большую комнату и застукал у ёлки всамделишного Деда Мороза. Ему казалось, что он включил на кухне телевизор и поймал сигнал от братьев по разуму. Открыл почтовый ящик и нашёл рукопись «Гамлета» за подписью «В. Шекспир», нотариально заверенную королевой Елизаветой. А главное, ведь это совсем не я развёл аналогии для пущей литературности. Про Деда Мороза с инопланетянами Миша думал сам, изо дня в день. Я только Шекспира приплёл.
Затем наступило двадцать второе. В тёщиной комнате, где они доживали последние дни в Питере, штабелями стояли чемоданы и коробки. Штабеля предстояло запихнуть в машину, причём запихнуть так, чтобы осталось место для него, жены и Катьки.
Вечером в ту субботу ждали друзей на безалкогольные проводы. Днём надо было свозить Катьку на прощальный лимонад с подружкой, которая будет напрочь забыта ещё до конца года. Плюс что-нибудь непредвиденное. Недоупакованное. Недокупленное.
Миша встал в семь утра. Жена оторвала голову от подушки и спросила, чего тебе не спится. Он был готов к этому вопросу. Сказал, что хочет напоследок прокатиться по городу. К полудню железно вернётся. Внезапно жена села, свесив ноги с дивана. Подожди меня, зевнула она, ища ногами тапки. Я тоже хочу. Миша медленно расстегнул только что застёгнутую пуговицу на рубашке. Что? сказал он. Я тоже хочу, повторила жена. По городу покататься напоследок. Миша вторично застегнул пуговицу. Спала бы лучше, прошипел он, глядя в пол. Завтра вставать в шесть утра. А я и встану, парировала жена. Мне-то что. Мне за рулём не сидеть. Она потянулась, выгнув спину под бледно-лиловой ночнушкой. Или что — мне нельзя с тобой? В её голосе появилась насмешка. Автоответчик хотел гавкнуть: «Что значит «нельзя»? Одевайся, поехали» — но в последнюю долю секунды Миша упредил его. Днём вместе прокатимся, отрезал он. Когда Катьку к Арсёновым повезём. Сейчас я один хочу. Он покосился на жену и успел заметить на её лице выражение, которого там раньше не было. В рутинной ухмылке сквозила понимающая, почти материнская брезгливость — как будто жена знала, что он собирается нашкодить, и знала, как именно, и знала, что не в первый раз, и не подавала вида, потому что все эти выходки были этапами какого-то гадкой, но благотворной процедуры с гарантированным исходом. Пааанятно, сказала жена, падая обратно на простыню. Ну давай. Езжай. Миша открыл передёрнутый рот, но опять сумел осадить автоответчик. Буркнул что-то вроде «извини». Из комнаты вышел в смятении. Впрочем, уже через пять минут, когда он искал сыр в холодильнике, мимолётные странности на лице жены потеряли значение. Ещё через полчаса, за рулём, он вообще не помнил, с каким выражением она смотрела на него именно в то утро.
Был, кстати, апрель. Отовсюду светило солнце. Субботние люди, мимо которых Миша ехал в центр, жмурились и разглядывали тротуары. Оттаявшие деревья пылились в ожидании листьев.
В центре можно было убить двух вечных зайцев: время (насмерть) и ложь (задним числом). Притвориться, что катаешься по городу, как честный человек с романтическим вывихом. На Невском он даже радио выключил для убедительности. Чтобы попса не умаляла торжественности момента. Проехал мимо коней, Адмиралтейства, Исаакиевского собора, Новой Голландии. Пытался смотреть на них как-то иначе, чувствовать нечто особенное, прощальное, но не чувствовал ничего, кроме желания промотать утро сразу до половины десятого.
В девять тринадцать он оставил машину возле автовокзала. Дошёл до Тамбовской и посмотрел на часы. Девять пятнадцать. Он перебежал дорогу и встал на краю Обводного, слева от моста. Минуты две разглядывал грязную воду внизу. Мелкими шажками доплёлся до Лиговского. Увидел, как два-три человека пенсионного возраста сели в трамвай в сторону метро. Вернулся на Тамбовскую. Посмотрел на часы. Девять двадцать восемь.
Уже во дворе, перед бурой дверью подъезда, Миша последний раз стиснул ключи от Вериной комнаты. Он хотел дополнительной решимости, но схлопотал приступ страха. Какое-то время, не разжимая кулака в кармане, он парализованно смотрел на окна. У кого-то белели стеклопакеты. У кого-то догнивали настоящие петербуржские рамы. Потом страх выдохся. Можно было сделать недостающие шаги. Отпустить ключи. Нажать кнопку на домофоне.
— Да? — сказал Бельский после второго сигнала.
— Это Михаил!
— Открываю.
Бельский ждал его за приоткрытой дверью квартиры на последнем этаже. Высокий, худой, сутулый, в шерстяной жилетке поверх фланелевой рубахи, в мятых домашних брюках и кожаных шлёпанцах. Седеющие усы, бородка растрёпанным клинышком. Длинные серые космы, зачёсанные назад. Нос-рубильник. На носу квадратные стёкла в половину лица. Дешёвая оправа из мутной пластмассы.
— Доброе утро, Эдуард Борисович! — улыбнулся Миша, на редкость фальшиво.
— Проходите, проходите, — Бельский сделал два шага назад.
Миша вытер ноги о щетинистый коврик на лестничной площадке. Переступил порог.
— Михаил Ветренко, — он вытянул руку, так и не убрав с лица фальшивую улыбку. — Можно просто Миша.
— Бельский, — сказал Бельский. — Надевайте, пожалуйста, тапочки, Миша. Здесь пыльно.
У него были длинные пальцы, шершавые, как наждачка.
Роль прихожей исполнял коридор, упиравшийся в стену с фотографиями неразличимых людей. Горела тусклая лампочка. Она торчала из голого цоколя под счётчиком и давала в десятки раз меньше света, чем дверь, распахнутая в одну из комнат. Там, в комнате, апрельское солнце золотило броуновские пылинки и засвечивало корешки книг на длинных полках. Полки вздымались от паркета до потолка.
Другие двери были закрыты. На одной висела чеканка, изображавшая полногрудую женщину под струёй водопада, мечту советского поэта. Вторую затягивал обесцвеченный горный пейзаж над календарём 1993-го года. На третьей не было ничего, кроме старого слоя краски.
— Проходите в комнату, Миша, — Бельский повёл рукой в сторону солнечного света. — Чаю хотите? У меня, учтите, только чёрный. Без изысков.
— Да, пожалуйста, если можно, — Миша потрогал языком сохнущее нёбо. — Без сахара.
Бельский ушёл за дверь с календарём, аккуратно прикрыв её за собой. Пока он делал чай, Миша вошёл в свет. Комната была небольшая, максимум двенадцать метров. Полки сжимали её по всему периметру, кроме узкой полосы справа от окна с настоящей петербуржской рамой. Везде в шесть рядов, везде без единого просвета между книгами. Ближе к окну стояли два старых кресла на голых ножках, растопыренных в трапецию. Между кресел приземистый журнальный столик. На столике, среди печатной продукции, темнело неожиданное: сложенный ноутбук. Асусь недавнего выпуска.
Миша сел в одно из кресел. На левом подлокотнике угадывались полустёртые слова, выцарапанные явно не вчера: «КРЕСЛО ЗА». Миша встал, чтобы проверить подлокотники напротив. Там было нацарапано «КРЕСЛО ПРОТИВ», той же нетвёрдой детской рукой. Кроме того, у самой спинки буквами поменьше утверждалось: «Таня всегда права!!!!» Миша сел обратно. Прикрыв ладонью глаза, посмотрел на дома и слепящее небо за окном. Вспомнились хомячки за четырнадцать рублей. Объявление на двери магазина в кремовом доме на Савушкина. За хомячками безжалостно потянулось всё остальное.
Потом над ним раздался голос Бельского:
— Держите чай, Миша.
Миша принял блюдце с дымящейся чашкой. Опустил на колени. Чашка была малиново-красная, окантованная золотой полоской.
Бельский сел в «КРЕСЛО ПРОТИВ». Свою чашку он поставил на столик рядом с ноутбуком. Снял очки, чтобы протереть их замшевой тряпочкой. Пока глаза Бельского моргали и щурились без толстых линз, его лицо показалось Мише смутно знакомым. То ли всё-таки видел раньше, то ли типаж такой, то ли кто его знает. Потом Бельский убрал тряпочку в чёрный футляр и водрузил очки обратно. Дежавю прекратилось.
— Вы, я вижу, ничего с собой не принесли.
— Не принёс, — согласился Миша, помедлив.
И начал усердно пить чай. Продолжать комедию про Лундский университет и философию зубной боли не имело смысла. Признаться во лжи не хватало смелости.
