Константин Смелый - Кругом слоны, Миша
Во время Веры гонять пришлось вариацию на ту же тему. Новая мыслишка ни разу не облачалась в слова, но если бы он применил к ней русский язык, вышло бы так: мухлевали-мухлевали на раздаче, а потом совесть заела. И сказали с раздачи сконфуженно: на тебе, Михаил, Веру Кукушкину — необыкновенней некуда. Выше твоего уровня на порядок, так что выйдешь в плюс по совокупности. Извини за остальное.
Он-то извинил, всех и сразу, но на раздаче опять передумали. Слишком далеко в плюс ушёл, не иначе. Веру отобрали. Вот тогда и выяснилось, что не шутил он в разговоре с Березиной. На кой ему было уезжать? У него была прекрасная семья. Завидная работа. Компетентное начальство. У него были замечательные друзья. Уютная квартирка с окнами на парк (и не съёмная, главное). Своя культурная среда, куда ни плюнь.
У него была обалденная жизнь понарошку, счастливая во всех отношениях. Теперь, после Веры, он глазел на эту жизнь со стороны. До слёз (до самых буквальных слёз) хотел обратно, внутрь, в стеклянный шарик с избушкой и порхающим снегом.
Его не пускали обратно.
Его не пускали, хотя он себя очень хорошо вёл. После майских ужасов первым делом выбросил блокнот с фактами и не-фактами. В первом часу ночи, заклёванный милицией, дорулил на побитой машине до начала Савушкина и остановился напротив метро. Нашёл урну. Сначала хотел выкинуть заодно и связку ключей с рижской церковью, и даже выкинул, даже вернулся к машине, но рванул обратно и запустил руку в непроглядный мусор. Выудил. Зато сим-карту раскурочил с концами — как только понял, что каким-то чудом не помнит три последние цифры Вериного номера.
Он честно старался. Английский бросил. Не приближался к улице Радищева. Не ездил по Савушкина. Пил с Игорюхой коньяк, помногу за сеанс, и скорбно брюзжал про всё на свете — кроме Веры. Частоту секса с женой довёл до трёх попыток в месяц. Дрочил под душем раз в неделю, не чаще и не реже. Всё делал, как раньше. Надеялся убедить тех, на раздаче, что урок усвоен.
Но его не пускали обратно. Из месяца в месяц он так и любовался своей обалденной жизнью со стороны. Видел, что она понарошку. Знал, что вредно такое видеть. Не мог видеть иначе. Когда жена дала ему листовку с языками, он по-хозяйски соврал, что вовсю уже наводит справки про шведскую госпрограмму, и огрызнулся, что хотел всё рассказать под Новый год, сделать сюрприз. Сам себе при этом поверил мгновенно. Между правдой и ложью давно не было особой разницы. Это понарошку, то понарошку. Всё понарошку.
После новогодних, впрочем, он всё-таки навёл справки во внешней реальности. Березина не обманула его: и программа такая была, и в Швеции, и вербовала она «представителей зубоврачебных профессий» из бывших стран развитого социализма. «Выберите из списка». В списке было всё, кроме Албании. Миша выбрал. Жена нашла репетитора — пассионарную старшекурсницу, которая мало брала и приезжала на дом. Полчаса играла с Катькой, час муштровала их с женой. Позднее, когда жена одолела все глаголы четвёртой группы, а он ещё путался в личных местоимениях, пришлось разделиться.
Мишину заявку одобрили через полтора года. Вызывали на собеседование в город, где я тогда ещё не жил. Через пять месяцев дали рабочую визу. Оформили членов семьи.
Квартиру с видом на парк Миша рвался продать, но жена упёрлась. Сказала, не будем спешить. Спорить было бесполезно — когда покупали, её клан внёс восемьдесят два процента стоимости. Сдали квартиру Игорюхиным знакомым. На последние дни подселились к родителям жены. Купили шведских крон на все наличные. Набрали Катьке вагон русских книжек на переходный период.
Оставалось деть куда-то Верины ключи.
За три года он их так и не выкинул. Перекладывал с места на место, наивно пытаясь запудрить мозги тем, кто на раздаче. Теперь ему давали последний шанс. Надо было на границе отойти в туалет, обязательно ещё до российского паспортного контроля, там стиснуть ключи на прощание и опустить в мусорное ведро. Или запустить в кусты прямо на улице, если хватит смелости. Всю финальную неделю Миша готовился к этому мгновению. Таскал ключи в кармане, как на работе тремя годами ранее, и без конца сжимал в кулаке. К профессору Бельскому, естественно, тоже пришёл с ними.
Что Бельский неизбежен, стало ясно вскоре после собеседования. Шведка, проводившая смотрины, заверила Мишу, что он, Миша, подходит по всем параметрам. В течение месяца получит приглашение. «Если на Землю не упадёт астероид», — уточнила она. В Питере, по дороге из аэропорта, Миша понял, что это значит. Дома размалевал жене свой шведский триумф, принял её поздравления, что-то съел, чего-то выпил, помог уложить вскочившую Катьку — всё на автопилоте. Когда отыграл семейные сцены, завалился на свою половину разложенного дивана и всю ночь ворочался, даже не пытаясь заснуть. Простукивал открывшуюся лазейку.
Всё было просто: страх, который предохранял его от Бельского, внезапно ограничили во времени и пространстве. Теперь этот страх можно было нейтрализовать, грамотно выбрав момент. Можно было поговорить с Бельским и немедленно свалить в потусторонний мир, то есть в Швецию. Или поговорить с Бельским и немедленно попасть под астероид. В обоих случаях он элементарно не успевал наделать глупостей, независимо от исхода разговора. Требовалось всего ничего: потерпеть полгода. И всё прояснится. Раз и навсегда.
За четырнадцать дней до отъезда он отыскал Бельского на сайте СПбГУ. Бельский оказался Эдуардом Борисовичем, д. филос. н. Он писал труды, посвящённые «проблемам неклассической гносеологии». Заведовал кафедрой «онтологии и теории познания». Миша наоткрывал новых окон в браузере и прочёл все определения «гносеологии» и «онтологии», которые висели на видных местах в интернете. В определениях было много слов, но кое-какие выводы сделать удалось: «гносеология» — это про познание, «онтология» — про бытие и его свойства. Что-то такое Вера тоже объясняла. «Кафедра свойств бытия», перевёл для себя Миша. Смысла прибавилось не сильно, но хоть слова понятные.
Контактных данных возле Бельского он не нашёл. Только на странице кафедры была электронная почта «для вопросов» и телефон — без намёка на то, кто снимет трубку. Аспирантка какая-нибудь, кто ещё. Студенческий опыт подсказывал Мише, что вызванивать завкафедрой по номеру кафедры — гиблое дело.
Минут пять он беспокойно качался на стуле. Ему страшно не хотелось тащиться на Васильевский и выслеживать Бельского в полевых условиях. Проблема была не во времени — он уже полмесяца как уволился. Проблема была в том, что разведка боем на философском факультете сильно напоминала бдения под Вериными окнами. Он не контролировал ситуацию, а значит, не мог нейтрализовать страх. Он боялся. Боялся наткнуться на Бельского, выпалить главный вопрос, а потом целых две недели как-то жить в посюстороннем мире с ответом Бельского на главный вопрос. Боялся, что начнёт допрашивать всех подряд и наговорит чёрт знает чего, и чёрт знает чего наслушается. Панически боялся, что Вера жива, причём жива в Питере. Может, она появлялась на факультете. Если она появлялась на факультете, существовал риск выпустить из бутылки Анти-Мишу. Как на Савушкина, у магазина. С известными последствиями.
В итоге, он всё же решил звонить. Ввёл номер кафедры в телефон и сел шлифовать легенду. На следующее утро поехал на Народную — отвезти родителям часть цветов и сиреневую тумбочку, которая нравилась маме. По дороге оттачивал реплики. Каждый вариант обкатывал вслух, с разной интонацией. Когда остановился во дворе родительской хрущёвки, легенда уже казалась правдоподобной. Он отстегнулся и достал телефон. Чтобы не сбиться, держал перед глазами листок с ключевыми деталями.
— Бельский Эдуард Борисович внимательно слушает вас, — сказали ему после первого же гудка.
три
— Аааэ… Здравствуйте, — сообразил Миша. — Очень рад, что вас застал, Эдуард Борисович! Мне посоветовали обратиться к вам за консультацией. Я в настоящее время работаю над статьёй…
— Простите. С кем всё-таки имею честь?
У Бельского был высокий голос управдома из советского кино. Миша покраснел.
— Ой, извините. Конечно… Меня зовут Михаил Ветренко. Я аспирант Лундского университета в настоящее время. Я в настоящее время… — Миша запнулся и перечитал бумажку. — Я работаю над статьёй о феноменологии болевых ощущений. Конкретно, я рассматриваю различные виды зубной боли как квалитативные состояния. На основе данных клинических наблюдений. Меня, прежде всего, интересует потенциальное значение этих данных для решения трудной проблемы сознания.
На этом месте Бельский должен был как-то отреагировать. Например: «Любопытно, в высшей степени любопытно». Или: «Не пудрите мне мозги, самозванец». В общем, сценарий раздваивался.
— Лундский университет? — переспросил Бельский риторически. — Экими вы там нынче вопросами занимаетесь. А кто у вас в Лунде руководитель? Не Линдстрём, случайно?
