Вероника Тутенко - Берлинский этап
Нине с трудом удалось протиснуться поближе к сцене. На подошедшую беглянку никто не обратил внимания.
Трубы важно выдували весёлые песни, а прямо на траве кувыркались двое клоунов, одетых в пёструю не рваную одежду, с носами, как красные сливы.
Картинно поджав лапки, ждали команды собачки в воротниках из ярких лоскутков.
Одна была особенно умной, считала разноцветные мячи. Их было у клоунов пять — два зелёных и три жёлтых.
Маленький толстый клоун убегал то с красными, то с жёлтыми шарами, а другой, худой и длинный спрашивал у умненькой дворняжки, сколько осталось, и она всегда отвечала правильно, лаяла то два, то три раза.
И вот дребезжащий удар тарелок, и клоуны замирают на траве тряпичными куклами, а собачки, теперь уже все три хвостатые артистки, ходят вокруг на задних лапах, важно и дружелюбно повиливая этими самыми хвостами.
Снова вздрогнули тарелки, клоуны и собачки покувыркались ещё немного и весело удалились в приоткрытую дверь столовой, временно служившую кулисами.
Оттуда, где они только что скрылись под щедрые аплодисменты, вышел фокусник в плаще со звёздами из фольги. Шляпу-цилиндр он, как положено, держал в руках. Повертев его перед зрителями, чтобы все могли убедиться: внутри ничего нет, он извлек оттуда под радостные возгласы связанные вместе цветные ленты, а затем живую розу.
Цветок он, эффектно припав на одно колено, вручил следующей артистке.
На примятую циркачами поляну вышла молодая женщина в скромном, но чистом голубом платье. Волосы цвета соломы, сползавшие между лопаток толстенной змеёй, венчала, как корона, матросская фуражка.
На предплечье певицы красовалась наколка с кораблём.
— Почаще б из центрального такие крали приезжали, — присвистнул один из зрителей, стоявший недалеко от Нины.
По-видимому, концерт давали заключённые из главного лагеря.
Голос певицы оказался довольно приятным, с лёгкой хрипотцой.
Трубы медно вздыхали, выводили «На позиции девушка провожала бойца».
— Эй, красотка, ты к нам ночью в барак приходи! — выкрикнул кто-то из гущи зрителей. Но на него сразу зацыкали.
Певице аплодировали даже дольше, чем клоунам с собачками.
«Синий платочек» слушали в почтительной тишине.
Кто-то попросил «Давай закурим», и оркестр загрустил вместе с голосом.
— Частушки давай, — потребовали сразу несколько зрителей.
— А подпевать будете? — лукаво повела бровью певица.
— Будем, будет, не сумлевайтесь! — подтвердили готовность преимущественно мужские голоса.
Как по заказу, из дверей столовой важно вышел гармонист. Тряхнул тёмно-рыжим чубом, растянул меха, забегали по кнопкам умелые пальцы.
Певицу долго не хотели отпускать, но исполнив частушки, она удалилась за дверь.
Гармонист, впрочем, остался и даже заиграл «Во саду ли, в огороде», что оставляло надежду: красотка в морской фуражке сейчас вернётся, но вместо неё под недовольное мужское улюлюканье вышел раздетый до пояса длиннорукий коренастый мужчина с пятью гимнастическими обручами.
Крутил он их довольно ловко, и всё же один уронил, чем вызвал даже женское недовольство.
— Иди уже, так и я могу, — возмутилась одна из зрительниц. Нина обернулась на голос ворчуньи, но тут же забыла о ней. Вдали прохаживался дежурный. Он поймал, как мячик, беспокойный взгляд Нины, неторопливой уверенной походкой направился к девушке.
Она пошла навстречу.
Лицо человека в зелёной форме, щуплого, средних лет, показалось ей дружелюбным.
— Гражданин начальник, — начала Нина осторожно. — Я беглец из Круглицы.
— Ой, девочка! — дежурный по лагерю смотрел на неё, как на чудо. — Тебя ж пятнадцать конвоиров с собаками ищут. Семь бригад с работы сегодня сняли. Ну надо же!
Усмехнулся, помотал головой, так что Нина смутилась даже под незлым взглядом, выражавшим нечто среднее между восхищением и порицанием, а может даже, и то и другое одновременно.
— Пойдём в столовую…
Зрители неохотно расступились перед дежурным. Он обогнул отдыхавший оркестр.
Выступавший на условной сцене гимнаст продолжал собирать, как партвзносы, взгляды зрителей. Несмотря на то, что он, явно, не был фаворитом концерта, покидать поляну-сцену не спешил, видимо, надеясь-таки удивить ещё своим искусством и заполучить, как долгожданную посылку с воли, аплодисменты и на свою душу.
Дежурный провёл Нину мимо клоунов, уже снявших носы-сливы. Длинный весельчак не давал покоя собакам и здесь, удивляя певицу. Щёлкал кнутом, и питомцы снова и снова лениво вставали на задние лапы.
— Гражданин заключённый, собакам в столовой не место, — сделал замечание дежурный.
— Куда же я их дену, они ж разбегутся… — опустил кнут клоун.
— На улицу, — безапелляционно приказал дежурный.
На кухне, куда он привёл Нину, остывала, исходя сладковато-пресным запахом, пшённая каша.
— Где заведующая? — вышел дежурный из кухни к артистам.
Никто не знал, но она сама услышала голос, и что ищут её, вынырнула из-за спин.
— Здесь я, Юрий Петрович. — Концерт смотрю. Интересно же, не каждый день к нам приезжают из центрального лагеря. Нам бы своих таких артистов воспитать, есть же и у нас голосистые, и таких ловких ребят нет что ли у нас? Да любой карманник такие фокусы покажет, что только держись. А вот хромает у нас культ- массовый сектор!
Уютная, розовощёкая, как пирожок, зав столовой жалостливо посмотрела на Нину и вздохнула. Беглянка, наделавшая столько шороху, наверное, моложе младшей из троих её дочерей.
— Сколько тебе лет-то, деточка?
— Семнадцать.
Младшенькой, Танечке, восемнадцать.
— Как звать-то тебя?
— Нина.
— Вот что, Ниночка, сейчас я принесу тебе таз воды и, может, найду тапки какие. Глянь, как ноги распухли — смотреть страшно.
Дежурный взглянул и покачал головой, дескать «страшно», вздохнул:
— Сейчас ей никакая обувь не подойдёт. Принеси лучше тряпок побольше — ноги обмотать. А ты, — обратился он уже к беглянке, — сиди, отмачивай ноги. А я схожу пока на вахту, скажу, что ты нашлась, чтоб розыски прекратили.
И не вздумай смотри опять убежать.
Усмехнулся, погрозил пальцем шутливо, как ребёнку, и тут же посерьёзнел.
Заведующая вернулась с тазом, наполненным чистой водой и ворохом изношенной одежды заключённых и какими-то фартуками. Один из них Нина тут же порвала на ленточки, чтобы было чем привязать тряпьё к ногам. Проделав это, опустила ноги в таз и закусила губы от боли.
Чуть тёплая вода казалась кипятком.
— Поешь вот, — поставила женщина рядом большую миску с неостывшей перловой кашей — порции три, не меньше.
Беглянка ковырнула еду пару раз и положила ложку на стол. Протянула кашу назад, чтоб не падали в миску слёзы. Весь сегодняшний день навалился вдруг усталостью и жгучей болью, и лишь одно желание — уснуть — сильнее и сильнее.
Но вернулся дежурный.
— Пойдём на вахту, — махнул Нине рукой. — Там некоторым не терпится увидеть, кто все ОЛПы на уши поднял.
На вахте Нину ждали с не меньшим, а то и большим воодушевлением, чем заключённые концерта.
Гармонь ещё ликовала, словно приглашала забыть о том, что наступит завтрашний день.
Струйки едкого дыма расползались по всем углам, застлали тесную комнатку дымом. Вдоль трёх стен от угла до угла на лавках сидели солдаты и дымили папиросами.
— Ребята, посмотрите, кого я привёл… — подтолкнул Нину в двери дежурный.
Смех грянул, как по команде, совершенно смутил Нину, хотя объектом насмешливого внимания теперь уже был вахтёр.
— Кого ты пропустил? — смеялись солдаты. — Девчонка тебя вокруг пальца обвела.
Вахтёр хмурил брови, раздувал ноздри и, казалось, вот-вот запыхтит, как самовар.
— Дык разве ж я думал, — смерил Нину обескураженным взглядом. — Я думал: медсестра. Она всегда через вахту ходит. Другое дело, если б она из лагеря шла — тут бы я внимательно смотрел. А в лагерь кто сам пойдёт?
Дежурный перевёл взгляд со смеющихся на Нину, и искорки веселья в глазах его погасли. Взгляд стал строгим, серьёзным.
— Тебя велели отвести в карцер… — помолчал несколько секунд, добавил. — Жалко мне тебя, но придётся.
Помолчал ещё чуть-чуть. Молчала и Нина.
— А утром за тобой приедет конвой из Круглицы, — спрятал строгий взгляд под ресницами и теперь уже молчал до самого карцера.
Снова в цементном мешке, где холод, как змея, хочет забраться в самую душу.
«Нет, не пущу! не пущу!»
Нина села на пол, обхватила руками колени и так и уснула, качаясь вперёд и назад, как неправильный маятник.
Утром в сон ворвался грохот дверного замка, железный, страшный.
Пришёл начальник конвоя, «разводящий» из Круглицы лет сорока. Нина смутно вспомнила, что лицо ей, кажется, знакомо, одно из многих лиц, слившихся в одно безликое и опасное лицо Карателя.
