Шандор Тот - Как дела, молодой человек?
— Прекрати комедию! — вскрикнул он резко. Затем упавшим голосом продолжал: — Я должен работать. А у меня нет ни времени, ни настроения. — Потом послышались быстрые шаги, словно бы гнавшиеся друг за дружкой, и голос мамы:
— Шандор! Куда ты идешь?
В прихожей хлопнула дверь. Я хотел выскочить, но почему-то остался на месте, прижавшись лбом к косяку двери.
Засунули меня в эту клетку, смотри и слушай из нее, сколько влезет, а сделать ничего нельзя. Я смотрю на облака, лавиной наползающие на Вермезэ, но мне их не разогнать. Разгонит их только ветер.
■
В комнате духота, и тиканье часов назойливо лезет в уши. Я тихонько отворил дверь; через щель в шторе мама смотрела на освещенный двор и на скрип повернула голову. Лицо ее было в пятнах, выбившаяся из прически русая коса дрожала. Я прислонился плечом к шкафу.
— Он ушел? — спросил я как только мог ласковей.
— Ушел. Разве ты не видишь?
Она отошла от окна и стала рассеянно собирать со стола посуду. Чашки, тарелки ставила как попало, и, когда водрузила последнюю, вся груда чуть не свалилась.
Вид этого бесформенного сооружения почему-то меня взбесил — куда она смотрит, ведь сейчас вся гора загремит на пол.
— Я говорил тебе, что он издерган, — тон у меня был, наверное, не слишком любезный.
— Знаю я, почему он издерган... Мне все совершенно ясно, — сказала она с раздражением и угрозой.
Все это было до скуки знакомо, как много раз виденный театральный спектакль, когда заранее знаешь, что будет дальше. Но папы уже не было, и она вела себя как ребенок, разбивший фарфор и пытающийся приладить осколок, сожалея об утраченном.
— Надо было смолчать... — рискнул я сказать вполголоса.
Она взвилась как ракета.
— Ты с ума сошел? Разве я мало молчу?
— Мало! — вырвалось у меня совершенно непроизвольно. Я тут же хотел все исправить, хотя и сказал то, что думал, но она не дала мне опомниться.
— Что?! Нет, это слишком. Я не намерена с тобой обсуждать! Чурбан бесчувственный! Убирайся! Не хочу тебя видеть. Вынеси посуду!
Я уже двинулся в свою комнату, и мне страшно не хотелось браться за липкую посуду. Целая гора ее высилась на краю стола и держалась только чудом.
— Ее нельзя вынести, — сказал я.
Она чуть не разревелась от злости.
— Нельзя? И этот совсем рехнулся! Господи, кругом одни безумцы, маньяки! — Она опять повернулась к окну и заломила руки.
Я разобрал шатающуюся посудную башню, потом составил устойчиво, симметрично: на глубокие тарелки поставил мелкие, сверху десертные, потом чашки — и понес в кухню. В это время в дверях заскрежетал ключ, я прислушался — ага, явилась взмыленная актриса.
Поздоровавшись, она сразу принялась трещать, убеждая, что только-только пробило восемь и потому она не опоздала. Ну, и штучка — так словчит, так соврет, что ни в чем ее и не заподозришь. А у меня ни малейшего желания постоянно выводить ее на чистую воду. Значит, только-только пробило восемь, а точнее, сейчас пробьет девять. Сила!
— Ну, хватит! Неси! Надоело за тебя отдуваться! — И я всучил ей поднос.
— Сам целыми днями шатается... а потом командует, — огрызнулась сестрица так, чтоб слышала мама. — Где папа?
— Где? Вот, в кармане. А-а, вытаращилась? Он ушел. Скоро придет.
Я вытолкал ее в кухню и решил, что мне, собственно, пора выходить из игры. Но тут мама, задумчиво расправлявшая на столе скатерть, спросила:
— Андриш! Как ты думаешь? Куда он пошел?
— Наверное, недалеко, просто пройтись... — сказал я мягко, вернее, изо всех сил старался говорить помягче. — Дома он больше не может.
Кати была уже в комнате и, как водится, закудахтала:
— Кто? Папа?
— Нет, епископ из Печа.
— Ох, объяснил! Предводитель бродяг! У папы дела!
— Заткнись, идиотка!
— Андриш! Как вы друг с другом разговариваете?
Ну, конечно, ведь я один разговариваю «друг с другом», поэтому сестрице замечаний не полагается.
— А ты вредина! Ты даже Аги выгнал! — сказала Кати.
Ну, погоди, и это тебе припомнится! Значит, Аги жаловалась... Интересно! А мне повезло — на мои дела маме сейчас наплевать.
— Заткнись! — сказал я с угрозой.
Тут мама заныла, что у нас друг для друга нет уже ни одного доброго слова, и вдруг упала на стул и разрыдалась.
Всхлипывала она довольно долго, и Кати сразу же бросилась к ней, обняла за плечи и, лаская ее, объявила, что я зверь и что лучше всего не обращать на меня внимания. Я стоял, не смея ни пошевелиться, ни прислониться к шкафу, ни выйти, потому что у мамы из глаз ручьем лились слезы, и она их не вытирала так же, как Кати: плачут они совершенно одинаково.
Обожаю подобные ситуации...
Но сейчас я был не особенно потрясен, потому что знал: все из-за папы.
— Сейчас же помиритесь! Протяните друг другу руки! — заговорила наконец мама, но смотрела почему-то на меня одного, причем довольно колюче. Я моментально протянул руку и даже скроил дружелюбную рожу, а Кати, подав руку, отвернулась и гнусно скривила губы. Я что есть сил сдавил ей пальцы, но она стерпела, не пикнула, только уши у нее покраснели.
Мама опять занялась скатертью и оправляла ее с таким видом, будто на свете ничего важнее не было, и вдруг повернулась ко мне с распухшими, красными глазами.
— Ты ведь болтаешь просто так, — сказала она недоверчиво, — а сам даже не понимаешь, о чем речь.
— Ошибаешься, я все понимаю! — решительно заявил я.
— Гений!— ввернула Кати.
Тогда я сказал, что так разговаривать нельзя, и было бы лучше, если б мама выставила ее из комнаты. Но мама не выставила и лишь для проформы сказала:
— Замолчи, Кати!
— Хорошо, — надувшись, сказала Кати.
Тут мама принялась беседовать сама с собой. Правда, то и дело поглядывая на нас, но довольно отрешенным взглядом.
— Он не счел даже нужным ответить... До меня ему нет никакого дела; все, что меня терзает, для него всего лишь комедия. Он думает только о других... Маньяк. Вечно чего-то ищет... «Справедливости», — она даже всплеснула руками.
— А разве не надо ее искать? — спросил я и увидел, что Кати поперхнулась от страха.
— Надо, конечно! — сказала мама и махнула рукой. — Но найти ее трудно. И дело, Андриш, совсем не в этом! А я нехороша потому, что хочу его уберечь.
— Только не сейчас... Сейчас его надо оставить в покое, — сказал я.
— Почему? — спросила она уже с любопытством.
— Потому что для него это очень важно...
Тут мама опять понесла невесть что, но вдруг замолчала и уставилась в пустоту.
У Кати, конечно, язык чесался.
— Важно... важно. Что важно? Ты вечно плетешь одно и то же, — сказала она возбужденно и уставилась на меня требовательным взглядом.
— Не суйся, если мозги не варят, — небрежно бросил я.
Кати побледнела и, уже не помня себя, закричала, что я хам и грубиян и что я выгнал Аги.
— Ты ее выгнал? — машинально спросила мама.
— Ерунда. Просто она обиделась.
Погруженная в собственные мысли, мама сняла со стола скатерть, стала ее складывать, потом опять постелила на стол, нерешительно двинулась к прихожей, взглянула на часы.
— Десятый час. Куда он мог пойти?
— Он где-нибудь здесь, поблизости... — моментально ответил я, так как она посмотрела в мою сторону. — Ему надо все обдумать.
Мама медленно вышла из комнаты.
Кати была в смятении и злилась. Я веду себя так, сказала она, будто бы все на свете знаю.
— Светлая голова! — заключила сестрица, закатив глаза.
Я смерил ее уничтожающим взглядом и захлопнул дверь своей комнаты.
В прихожей долго звонил телефон. Я не пошевелился — меня-то некому вызывать. Потом не выдержал, открыл дверь. Из папиной комнаты высунула голову Кати — разведать обстановку.
— Ты что, оглохла? — сказал я. — Подойди к телефону.
Но тут вышла мама и взяла трубку. Голова Кати исчезла.
По смущенному голосу мамы я понял, что звонит папа.
— Нет, я не обиделась. Не в этом дело! — кричала она. И тут вся ее обида хлынула неудержимо наружу, и опять задрожала коса в прическе. Она утверждала, что кого-то нет дома и что папа напрасно туда пойдет. Я помертвел — дело ясное, он не хочет возвращаться домой. Мама объяснялась довольно долго. Ей, в конце концов, безразлично. Раз папе так лучше, то все в порядке. А в утешении она не нуждается — и все в том же духе... одним словом... сплошное вранье.
Наконец она бросила трубку, пятна на щеках у нее стали пунцовыми, но глаза были сухие. Уже взявшись за ручку двери, она вдруг повернулась ко мне.
— Он поехал к дяде Пиште. Будто бы там он будет работать!
— Он вернется, — сказал я невпопад.
— Ах, ты тоже меня утешаешь? Сопляк! По мне, пусть он там остается хоть на всю жизнь! — Она снова закипела от обиды и, хлопнув дверью, ушла.
Папа поехал в Зугло. Ему нужен покой, я понимаю... А как же мы? Разве мама сможет быть одна?
■
Невыспавшийся, полный мрачных предчувствий, я поплелся сегодня в школу. На физике меня страшно раздражало, как отвечают ребята — нудно, с запинками, а им за такие ответы ставят четверки и даже пятерки. Тут я услышал свою фамилию и встал; но мне казалось, что встаю не я, а кто-то другой. Осточертела мне эта комедия, и я с удивлением слушал собственный звонкий голос.
