Марта Шрейн - Золотой медальон
В сентябре мать записала меня в школу, как Кузнецова Гошу. Это посоветовал ей Иван Иванович. Он наказал нам скрыть по возможности все, что касается Григория Томилина. Дальновидным был старый профессор, прозорливым.
Директриса обрадовалась мне — отличнику и бумаги из прошлой школы как–то не запросили.
После школы я делал что–то по дому, учил главу за главой из поэмы Пушкина «Евгений Онегин» и, действительно, радовал этим мать. Потом убегал на улицу к ребятам. К тому времени наша маленькая шайка научилась довольно быстро перемещаться. Школа еще не знала, какие подвиги совершает их отличник в свободное от занятий время. Однако, я по прежнему ломал голову, как с помощью награбленных денег купить себе приличную обувь. Просто стыдно было ходить в рваных ботинках в школу, и к тому же надвигалась зима.
Некоторое время, зимой я бегал в подшитых валенках. В них ходить на «дело» было не удобно. Ноги росли катастрофически быстро, быстрей тела.
Закончилось первое полугодие. Наш седьмой «Б» класс готовил какую–то программу к Новому году, но я уклонился от участия. Классная руководительница предупредила меня:
— Кузнецов, тебе в апреле исполняется 14 лет, захочешь в комсомол вступить, а от общественной работы уклоняешься. Одной хорошей учебы не достаточно. Хоть бы свою больную мать пожалел.
— Я думаю о ней больше, чем вы думаете, — дерзко бросил ей в лицо.
— Так вот какой ты грубиян, Кузнецов! — удивилась классная руководительница и многозначительно проговорила, — Ну, ну.
Я постоянно думал о новогоднем подарке для мамы, как бы мне ухитриться истратить краденые деньги. Случай скоро представился. Буквально утром 31‑го декабря к нам зашел Иван Иванович. И с его приходом, верней с тем, что произошло накануне Нового 1954 года у меня снова, уже третий раз, начиналась жизнь сначала.
Да, к нам зашел Иван Иванович, он был взволнованным. Оказалось, ему идти на вокзал, встречать внучку. За окном намело сугробы, около сорока мороза, да еще с ветром. До вокзала далеко, транспорта в такую погоду не найти. Мать, конечно, засуетилась. Она отдала Ивану Ивановичу свое пальто, чтобы он надел его девчонке поверх того, в чем она приедет. Собрала какие–то шали. Велела Ивану Ивановичу не стесняться и накинуть еще и одеяло на свои плечи. И наказала сразу с вокзала прийти с внучкой к нам, для обогрева.
Как только Иван Иванович ушел, я без лишних слов принес уголь, раскочегарил печку. Железная плита накалилась докрасна. Потом сбегал за водой и поставил ведро на одну заслонку, а на другую чайник. Мать достала последние деньги и попросила меня купить булку белого хлеба, молока и пряников к чаю. Она не знала, чем мы будем питаться завтра, но по–другому поступить сегодня не могла. Зато у меня были деньги и не малые, которые лежали в угольном сарайчике, в железной коробке. Нужно было их употребить и теперь случай представился. Я взял бидон для молока, побежал, якобы в магазин, послушно опустив у шапки уши, чтоб не отморозить, как попросила мать, а сам зашел в сарайчик, достал 2000 рублей из коробки и минут пятнадцать переждал. Забежав, в дом, прямо от двери радостно закричал:
— Мама, смотрите, и половину пути не пробежал, вижу, метелью деньги метет. Наполовину замело, как я достал их.
— Ах! — воскликнула мать, — Кто–то потерял их. Надо бы поспрашивать людей в магазине. Это несчастье для кого–то!
— Хорошо, поспрашиваю, — не замечая мороза, помчался в магазин.
Вкуснейшая чайная колбаса, каких уже сейчас не встретишь на прилавке, стоила один рубль двадцать копеек. И я, конечно, тут разошелся и купил два килограмма этой колбасы, два килограмма сырокопченой, килограмм весового шоколада, несколько банок рыбных и мясных консервы, пряников, два литра молока, две булки белого хлеба, два килограмма масла. Затолкал все это обилие в сетку и поволок по сугробам, опасаясь за бидон с молоком, который держал в другой руке, чтобы не разлить его. Потому что горячее молоко нужно будет для внучки Ивана Ивановича.
Когда я вернулся, в нашей землянке было уже жарко. Не моргнув глазом, я соврал:
— Никто денег не терял. И вот, накупил. Мама, сегодня же Новый год наступает. Лучше посмотрите, сколько всего я принес. — И не раздеваясь, стал выкладывать на стол содержимое. Мать не поверила, что я спрашивал в магазине, но не стала меня ругать, только грустно заметила:
— Сынок, присваивать чужое должно быть стыдно.
Я не выдержал и высказал вслух то, о чем раньше молчал:
— Значит, истратить чужие деньги должно быть стыдно! А отнять у моего отца родителей и целое поместье не стыдно! Отца расстреляли, тебя арестовали. Теперь ты болеешь, и мы должны жить в этом курятнике, умирать с голоду? Это нормально?
— Тише, сынок! — глядя на дверь, умоляла мать.
Я пожалел о своем резком тоне и уже ласково попросил ее:
— Маменька, вы только не расстраивайтесь, это вам вредно. Давайте лучше смотреть, что послал нам случай к Новогоднему столу. Скоро Иван Иванович с внучкой вернуться. Она, небось, голодная. В приютах плохо кормят.
Мать машинально достала белую скатерть. Постелила ее на стол, а я разбирал продукты. Она, казалось, наконец, увидела это изобилие. На глаза у нее навернулись слезы.
— Мама, — напомнил я, — Сколько раз Иван Иванович и Аристарх Андреевич приносили вам в больницу передачи. Нам нужно поделить это на три семьи.
— Конечно, сынок. Как они обрадуются! Наверняка им тоже нечего кушать, — согласилась она.
Я вынул сдачу и отдал ей со словами:
— Спрячьте эти деньги или купите себе платье на лето.
Мать только молча обняла меня. Я не выдержал и тоже обнял ее. Мне показалось, она такая худая, что состоит из одних ребер. Ведь она так мало кушала. Тогда я окончательно понял, у нее нет другого кормильца, кроме меня. И грабить буду, пока это нужно.
Мы аккуратно разделили продукты на три части. Мать связала их в узелки, чтобы в качестве новогоднего подарка вручить друзьям.
— А сколько лет внучке Ивана Ивановича? — поинтересовался я.
— Тебе, Гоша, ровесница, — ответила мать и попросила, — Ты не сбегаешь за Аристархом Андреевичем? Негоже ему одному Новый год встречать, — и смутилась. Наверное, из двух своих друзей она его больше выделяла и я с удовольствием выполнил ее просьбу.
Аристарх, как мне показалось, по детски обрадовался приглашению к новогоднему столу. Взял пачку печенья с полки, смущенно объяснив:
— У меня больше ничего нет.
— Не надо, не берите. Я нашел деньги. У нас все есть на столе. Мы ждем Ивана Ивановича с внучкой. Она поездом приехала, — сообщил я и увидел, как осветилось лицо Аристарха, и подумал «Как они, старики, умеют дружить и радоваться счастью другого».
Чайник закипал уже третий раз, когда за дверью послышался шум. Там отряхивали снег. Дверь открылась, и в клубах пара, увидел две фигуры. Одну высокую — Ивана Ивановича, и еще одну, в виде укутанного, замотанного со всех сторон, колобка. Чувствовалось, что Иван Иванович жутко продрог. У него, как говорится, зуб на зуб не попадал. Все одеяла были на колобке. Мать принялась помогать Ивану Ивановичу раздеваться, а мне сказала:
— Гоша, помоги девочке.
Я стал крутить колобок, развязывая узлы, освобождая его, то от одного, то от другого. И вдруг, из многочисленных платков на голове и лице, выглянули, как из норы, черные блестящие влажные глаза. Иней таял на густых пушистых ресницах. Я оторопел. Это были настоящие, очень красивые глаза, какие не встречались мне раньше. И не глаза сверстников и, даже, не одноклассников. Я не мог оторвать от них взгляда. В них появились искорки, они смеялись. Наконец, я оторвался от них и продолжал развязывать узлы. Колобок таял, таял… И вот уже передо мной тоненькая девчонка, действительно моя ровесница, с длинными толстыми каштановыми косами, которые заканчивались синими атласными бантами. Все. Я ее размотал. Но она жалобно сказала не деду, не матери, не Аристарху, а мне:
— Руки сильно замерзли.
Я взял ее руки в свои, они были словно ледышки. Потом спрятал их себе под мышки.
— У тебя там тепло, — радовалась девочка.
Странно, но ледяные пальчики под моими руками волновали меня. Я посмотрел девчонке в лицо. У нее были красивые, густые брови, немного высоковатый нос, и губы красные, бантиком. Мне было трудно оторвать от них глаза. Девчонка засмеялась, и я с удовлетворением заметил, что ее зубы еще недостаточно выросли, в отличие от моих.
— Эля, внученька, иди к заслонке, погрейся, — позвал ее Иван Иванович.
Я убрал ее руки и подтолкнул к печи:
— Иди, грейся!
— Ах! Мои валенки на печи, они горячие, — спохватилась мать и бросилась переобувать Элю.
Иван Иванович, согревшись и разглядев продукты на столе, с удивлением посмотрел на меня. Он уже догадывался, чем я занимаюсь в свободное время. Но натолкнулся на мой взгляд, который ответил ему: «Да, краденое».
