Мария Амор - Пальмы в долине Иордана
У овчарки Ласси появились прелестные щенки. Я хожу любоваться ими, и в конце концов не выдерживаю, беру себе одного — самого славненького. Щенок такой беспомощный, крохотный. Я сажаю его в коробку из-под ботинок, он жалобно пищит, и замолкает только у меня на руках. Рони качает головой:
— Сашка, это же помесь овчарки с доберманом, а не болонка! Ты его портишь!
Но удержаться от того, чтобы целовать и тискать пушистый комочек, совершенно немыслимо. Его будут звать Шери, “мой дорогой”. Паршивец изжевал пластинку и нарядные туфли, а сердиться на него не хватает суровости. Теперь я всюду хожу в постоянном сопровождении тявкающего клубка.
Сегодня вечером все собираются на барбекю из пойманного ребятами дикобраза. Я тоже иду вслед за Рони. Дрор и Эльдад развели огромный костер, немного поодаль, в темноте, стоит большая клетка, в которой кто-то возится. Огромный дикобраз словно знает, что ожидает его, и упорно тычется носом в прутья, несмотря на то, что весь нос уже окровавлен. Меня берет ужас, мне жалко его и противно представить, что скоро этого зверя убьют и будут есть. Клетку уносят, все продолжают сидеть у костра, болтать, смеяться. Ури играет на гитаре, Ицик — на аккордеоне, все поют старые израильские песни, большинство из них на мотивы советских, которые в России давно плесневеют в репертуаре Зыкиной, а тут исполняются ребятами на полном серьезе. Ну, может, не все на полном серьезе. Когда Дафна задорно заводит “Ану бану арца ливнот у-леибанот ба…” (“Мы прибыли в Страну, строить себя и ее…”), Ури сразу подхватывает дурным частушечным голосом: “Мы прибыли в Страну, поймать в ней девчат…”) Я полулежу в объятиях Рони и ненадолго засыпаю. Просыпаюсь оттого, что он подает мне шампур с нанизанными маленькими кусочками мяса. Жалко дикобраза, но с другой стороны, я проголодалась, и запах жареного мяса соблазняет.
Пробую — кусок жилистый, но есть можно.
В ближайшие выходные решено устроить показ мод.
Дафна говорит:
— Ну, Саша, ты у нас самая большая модница! Не ударь в грязь лицом!
Быть самой большой модницей здесь совсем не трудно — надо только являться на субботний ужин в юбке вместо шорт. Но показ мод — это моя стихия. Натянув недавно купленный на улице Яффо овероль с уймой карманов, туго перетянутая широким поясом и с молнией, распахнутой на груди почти до пупа, я, балансируя на высоченных каблуках, прохожу по столам, сдвинутым в линию вместо подиума, старательно вертя бедрами и взмахивая накрученными локонами. Мое выступление вызывает бурю криков, свиста и аплодисментов. За мной, осмелев, выходят и остальные девчонки, вырядившиеся кто во что горазд. Всеобщее восхищение на глазах у Рони очень приятно, но еще приятнее сознание, что я не просто участница, а лидер и наставник остальных девчонок. Даже Шоши, и та выходит в придуманном мною наряде: в косыночке, шортах и ковбойских сапогах: ни дать, ни взять пионерка поселенческой эпохи.
— Как ты не падаешь в этих туфлях? — с уважением спрашивает меня Дафна.
— Подумаешь! Я в таких раньше на работу каждый день ходила. Утром надевала и вечером снимала, — небрежно бросаю я. — Это тебе не винтовку чистить…
Проклятые автоматы раздали немедленно по прибытии в Итав. Был инструктаж по применению, хранению и чистке личного оружия, но я пропустила его мимо ушей, как нечто, что “господам, а не нам”. Я тут единственная, не служившая в армии, и понятия не имеющая, что делать с этой железякой. Не могу представить, чтобы мне когда-нибудь понадобилось отстреливаться. “Узи” мирно покоится под кроватью. Я иногда натыкаюсь на него, когда ищу Шери, и запихиваю поглубже.
После демонстрации мод ко мне подходит Рони и протягивает какой-то твердый желто-зеленый фрукт. Фрукт странно пахнет.
— Что это?
— Манго, — говорит Рони. — Индийский фрукт, очень полезный.
— А как его едят?
Перочинным ножичком Рони отрезает золотистый кусочек.
— На, попробуй, только шкурку не ешь.
— Вроде вкусный, только запах непривычный…
— Решено разбить в Итаве опытную плантацию — деревьев пятьсот — семьсот пятьдесят. — Я рекомендовал поставить тебя ответственной за этот проект. Хочешь?
Я беру из его рук драгоценный плод и подношу к лицу. О, как дивно пахнет это золотистое чудо!
— Вот оно! То, что будет только у нас! — счастливо выдыхаю я.
— Да, пока их почти никто не выращивает. Это тебе не баклажан, килограмм за лиру в базарный день.
Какой великий взлет для рядовой труженицы полей! Что там какие-то Шошины ясли: теперь у меня своя плантация экзотического сокровища!
Сажали, как всегда, все вместе, но я чувствовала себя хозяйкой, потом уже самостоятельно высаживала новые деревца взамен не привившихся. По утрам я больше не лезу в общий грузовик, до плантации меня подвозит на тракторе Ури.
— Видал, через несколько лет мы завалим всю страну нашими манго! У нас будут разные сорта! — хвалюсь я. Ури недостаточно впечатлен. — Мои манго — одни из первых во всем Израиле! В Европу экспортировать будем и продавать там на вес золота!
— Ладно тебе, Сашка, — смеется Ури. — Подумаешь — фрукт выращиваешь! Тебя послушаешь, можно подумать, ты пенициллин изобрела!
Он довозит меня до плантации и оставляет там одну до обеда. Быть самой по себе приятно. Я брожу, мажу стволы известью, проверяю систему полива. Часов у меня нет, но когда солнце поднимается достаточно высоко и живот начинает бурчать от голода, с нетерпением принимаюсь высматривать свой транспорт. Трактора все не слышно и не видно, зато на соседний холм прибредает с своими козами арабский пастушонок. Делать ему нечего, и он следит за моими действиями, время от времени истошно покрикивая на своих подопечных. Это меня смущает. Во-первых, вокруг ни души, мало ли что ему в голову придет, во-вторых — даже пописать невозможно.
Наконец является Ури.
— Сашка, а давай я буду тебя охранять! — с восторгом придумывает себе важное дело этот болтун. — Ты так не смотри, — добавляет он. — Я — десантник, в ударных частях служил!
— Ну да, я окучивать, поливать буду, а десантник — на холмике посиживать и любоваться, как на меня глазеет еще один бездельник!
В последующие дни пастух продолжает выгонять своих коз на соседние совершенно лысые барханы. Видимо, ему интересно следить за моими опытными земледельческими приемами. Или за моими голыми ляжками. Может, выудить из-под кровати и приволочь сюда на всякий пожарный покрывшийся ржавчиной узи? Я представляю себе, как весь день огромная тяжелая махина будет хлопать меня по попе, — не бросишь же автомат за кустом! — и отказываюсь от этой мысли. К тому же, я не умею стрелять. Скажи я только слово, и, конечно, меня, неженку и слабачку, без малейшего военного опыта, охотно заменят на какую-нибудь более геройскую личность — скажем, Дафну, а то и Шоши… А может, установить добрососедские отношения — помахать пастуху рукой, или прокричать что-то идущее от сердца, вроде “Аллан у саллан”? Увидит, какая я милая, и сразу отбросит возможные дурные намерения, типа изнасиловать и убить сионистку в этом пустынном месте… А вдруг, наоборот, припрется развивать и углублять международную дружбу?…
На следующее утро я сменяю белые шортики, оставляющие половину задницы снаружи, на длинные холщовые штаны с множеством карманов. Один из них оттягивает перочинный ножик. В последующие дни каждый из нас торчит на своем участке, полностью игнорируя присутствие другого: мы напоминаем две половинки экрана, одновременно показывающие две не связанные между собой реальности.
Площадка перед столовой вроде форума. Вот и сейчас там жарко спорят Рони и Дафна.
— Все, — заключает Рони, — я звонил врачу, и вас необходимо проверить!
— Что за глупости, — машет рукой Дафна, нервно почесываясь, — я себя прекрасно чувствую!
Несмотря на возражения, Рони везет девушку и еще троих ребят в Нааран, в ближайший медпункт. Оказывается, они опрыскивали поле от какой-то напасти, и то ли ветер не в ту сторону подул, то ли сами из шалости или по ошибке окатили друг друга ядовитой жидкостью. Теперь у них берут кровь на анализ.
Небрежных работников отчитывают, раздают им маски, рукавицы, и на следующий день они опять выходят травиться в поле. Маски и рукавицы валяются на дне грузовика.
Больше всего пугают рассказы про иерихонскую розу. Несмотря на романтическое название, это вовсе не цветок, а след от укуса какой-то страшной здешней мухи. Говорят, что рана не заживает месяцами и навсегда оставляет тяжелый уродливый шрам.
— Рони, а если меня эта иерихонская муха в лицо укусит, ты меня все равно будешь любить?
— Особенно, если в нос, — уверяет Рони, — просто жалость, что она пока еще тебя не укусила.
Пока иерихонская муха вообще никого не укусила. Может, это просто часть фольклора — жуткие россказни отважных британских первопроходцев, посещавших в прошлом веке долину Иордана в сопровождении местных проводников и старательно отмечавших в дневниках, что белый человек в здешних местах выжить не в состоянии. Зато скорпионы действительно кусаются постоянно.
