Джеймс Херлихи - Полуночный ковбой
— Это будет, это придет.
В приливе благодарности и нежности Джой положил руку на плечо Перри и сжал его.
— Ты мой самый лучший приятель из всех, что у меня были. — Но слова эти были лишь слабым отражением того, что он чувствовал. Джой испытывал сильнейшее побуждение говорить без остановки, вытолкнуть все слова, которые, наконец, точно дадут Перри понять, что он к нему испытывает.
— Слушай, конечно, я не могу назвать тебя своим лучшим другом, потому что, понимаешь, когда я был в этой вонючей армии, ну все такое, у меня была куча приятелей, но никто из них и половины того не сделал для меня, что делаешь ты. То есть, вот ты катаешь меня, чтобы ублажить, гамбургерами кормишь. И все это просто так! Ну да, конечно, для чего-то все это делается, но главное — ты разговариваешь со мной, черт побери, и ты говоришь, мол, Джой, то, Джой, се. Со мной никогда и никто так не обращался, у меня, черт возьми, никогда не было настоящего друга, понимаешь, друга! Понимаешь, что ты мне даешь?
— Да, Джой. Но теперь я хотел бы, чтобы ты заткнулся. О'кей?
Джой медленно убрал руку с его плеча и уставился перед собой. На мгновение у него перехватило дыхание, и он сказал:
— Никак я слишком разболтался.
— Да нет, все в порядке, — сказал Перри. — Просто мне хотелось, чтобы ты пока помолчал. Вот и все.
— О'кей, Перри, — ответил Джой. — Это самое малое, что я могу для тебя сделать.
9
Свернув с автострады, маленькая спортивная машина въехала в беспорядочное скопище припаркованных трейлеров, груд строительных материалов, старых домов и небольших предприятий, известное под именем Ньювилла, Техас, затем она оказалась на поле каких-то неопределенных очертаний, на котором не росло ни деревьев, ни кустарников, вообще никакой растительности — оно представляло собой кусок голой земли, на которой стояло большое угловатое старое здание. К нему не вели ни дорожка, ни подъезд, будто оно совершенно случайно оказалось на этом месте, брошенное неким великанским дитятей, которое завтра может сесть за свой бульдозер и вообще снести его с лица земли.
Перри поставил машину на краю пола.
Когда они поднялись по ступенькам парадного входа, зажглась лампа в портике, открылась дверь, и на пороге, заслоняясь от света, предстало высокое неуклюжее создание, именуемое Том-беби Босоногий.
Том-беби Босоногий был бледным, неловко скроенным полукровкой с редкими волосами. Головка у него была маленькая, а о плечах и говорить не стоило, но от пояса и ниже у него было крупное, крепко сбитое тело. На нем был серый свитер с большими буквами «ГАРВАРД» на груди, выцветшие рваные джинсы, кроссовки и пара золотых сережек.
— Привет, Перри, — сказал он. Голос у него был тонкий и скрипучий, с заметным техасским акцентом.
Из глубин дома раздался грозный рык:
— Да выключи ты этот свет на крыльце, Принцесса.
— Моя милая матушка хочет, чтобы вы подобрали хвосты. — Он пожал руку Перри, а затем Джою Баку.
Перри сказал:
— Джой, познакомься с Том-беби Босоногим.
— Очень приятно, — сказал большой бледнолицый индеец, пол которого было невозможно определить.
— Как поживаете, Том-беби? — сказал Джой. Миновав холл, Том-беби провел их в гостиную. Он двигался как корова с перебитыми коленными чашечками: то и дело казалось, что он вот-вот рухнет беспорядочной грудой, из которой будут торчать только берцовые кости. Раскрыв двери, он сделал шаг в сторону.
— Добро пожаловать во дворец благословенной Матушки, — сказал он.
Комната была обставлена надежной грузной мебелью огромных размеров — стиль, который считался модерном в тридцатых годах прошлого столетия. У вешалки, рядом с вазой венецианского стекла, в которой торчал американский флаг, висели обрамленные фотографии респектабельных незнакомцев (все с подписями), а на стене в темно-розовую полоску — в рамках же фрагменты росписи Сикстинской капеллы, среди которых большей частью преобладали спины, задницы и руки.
На подушке в центре дивана у дальней стены комнаты в позе Будды сидела маленькая карга в красном сатиновом кимоно. У нее были огромные водянистые глаза бледно-голубого цвета, обрамленные покрасневшими веками, под которыми лежали черные тени от недосыпа. Глаза были в ней главным: жадно впиваясь в человека, они безостановочно обшаривали его, и казалось, что они принадлежат не этой маленькой женщине, а какому-то огромному чудовищу, вынырнувшему из глубин ночи. В углу небрежно размалеванного кроваво-алой помадой рта она держала окурок сигареты с ярко тлевшим кончиком.
— Перри! — удивленным мужским голосом воскликнула она.
— Добрый вечер, Хуанита, — сказал Перри.
— Пожелай его моей заднице, — сказала она. И повернувшись к Джою: — Привет, сынок.
Пока Джой представлялся этой женщине, чье имя звучало как Хуанита Коллинс Хармайер Босоногая, ее сын расположился на кресле-качалке и сложил руки на животе.
— Пошел, пошел, пошел! — замахала руками Хуанита. — Займись баром, Принцесса, займись баром. Бурбона там хоть залейся.
Том-беби встал с куда большей легкостью, чем можно было ожидать от него.
— Бурбона хоть залейся, — повторил он. Покидая комнату, он прошел мимо огромной штуки, прислоненной к стене входа в столовую: эта восьмифутовая конструкция изображала игрушечного жирафа. Джой представил себе, как Том-беби может вскарабкаться на этого игрушечного жирафа и умчаться — и не только из столовой, но и пронестись по Техасу, но жираф, конечно, ослабеет под своей ношей и рухнет, ломая кости и разбросав костистые ноги. Переживая эту воображаемую катастрофу, в реальности они с Перри расселись на огромных стульях вокруг зеркального столика для коктейлей напротив Хуаниты.
— Я, — сказала она Перри, — прямо пинками подняла для тебя вечером одну сучку.
— Как всегда, Хуанита, — улыбнулся Перри.
— Гляди! — Она вытянула костистую ведьмину лапу, грязную, с желтыми табачными пятнами и до мяса обгрызанными ногтями. Она показала пару свежих царапин на тыльной стороне кисти. — Вот что она мне сделала, когда я будила ее, проклятое животное. — Внезапно Хуанита уставилась своими большими глазами в лицо Джою Баку. — Слышь, а ты любишь животных?
Джой улыбнулся ей. Но чувствовал он себя отвратительно. Когда она говорила, перед ним предстала клетка со странным созданием — полутигром, полу женщиной, которое от голода металось взад и вперед. Ему не хотелось иметь с ним дело, он вообще не хотел видеть никаких животных. Ему хотелось чего-то мягкого, толстого и доброго, полного округлых местечек, в которые можно спрятаться с головой.
— И вам достанется, — сказала Хуанита. Она повернулась к Перри. — Как ты думаешь, заражения не будет? — спросила она, имея в виду поцарапанную руку.
— На прошлой неделе она укусила меня. Даже кровь пошла.
Том-беби Босоногий вернулся с бутылкой старого бурбона в руке и парой стаканчиков.
— А ты расскажи, мама, что ты с ней сделала, и они с удовольствием послушают.
— Что он там говорит? — спросила Хуанита у Перри.
— Неужто что-то умное? — И полукровке. — Займись делом, Мямля, займись делом.
Том-беби протянул стаканчик с виски Перри, а другой — Джою. Приложившись к третьему стаканчику, он снова расположился в своем кресле-качалке.
Хуанита схватила со столика тарелку для печений тяжелого стекла.
— Принцесса! — угрожающе рявкнула она, имея в виду пустую емкость.
— Ох! — Принцесса искусно изобразил удивление. — Прости меня, мама, я совсем забыл. — Поставив на стол перед ней свой стаканчик, он налил себе другой. Хуанита отставила тарелку и подняла стакан.
— И вруби какую-нибудь музыку. У нас тут что — бордель или морг?
— Интересный вопрос, — сказал Том-беби. — Поскольку ты тут главная приманка, матушка, я склонен думать, что это среднее между…
— Заткнись! — голос Хуаниты гулким эхом отразился от стен.
Том-беби покинул комнату.
— Это дело я всегда должна растолковать незнакомому человеку, — обратилась Хуанита к Джою. — Этот толстокожий петух с дыркой на том месте, где у него должен быть член, ну да, так и есть, и с двумя таблетками вместо яиц, — так вот, он совсем мне не сын, провалиться мне на этом месте. Он всего лишь ошибка этой, черт ее побрал, полупьяной ночной дежурной в Дхонсовской больнице в Шривепорте. Она мне подсунула другого ребенка. Ты думаешь, я шучу? Слушай, я п'мню эту ночь ясно, как божий день, ту ночь, когда я произвела ребенка, я п'мню то, что уже все забыли, когда меня ни спроси; я п'мню, как все это было, и как я лежала, и что я чувствовала, и что было потом, и как мы с Дарлингтоном Босоногим валялись прямо на крыльце, наверху блаженства, и в одной руке у него была выпивка, а другой он указывал на луну. И я помню все наши бардаки, словно это было десять месяцев назад. И только не говорите мне, что в то время мы зачали на свет этого бедного Том-беби. Потому что у моего ребенка, когда он вылез из меня, были черные волосики. Я-то знаю, я-то в то время уже проснулась и глядела во все глаза, и у него были черные волосики. А какие еще волосы могут быть у сына Дарлингтона Босоногого, рыжие, что ли? Дерьмо! А что они подсунули мне на кормежку следующим утром — только рот и задница! И скажу я вам, только увидела я этот кусок мяса, груди мои тут же от ужаса и высохли. Глянь! — Она распахнула красное кимоно и продемонстрировала два болтающихся мешочка. — Думаешь, я шучу? И с того дня из них не появилось ни капли молока: начисто высохли!
