Михаэль Эбмайер - Холодные ключи
А как же Илька?
Да, Илька.
С Илькой всё было совершенно по–другому.
Уроженка севера Германии, умница, которая ему столько всего показала и открыла. Он ей восхищался и, конечно, считал её недоступной (и как это её теперь занесло в Мюнхен)[13]; а потом не мог поверить своему счастью. Они познакомились на званом ужине, он, Блейель, всего лишь робкий, нудный тип из Бадской Сибири, в ту пору намного более робкий и нудный, чем теперь — рот он открывал только на работе, по работе. И всё–таки они сразу разговорились. И так вышло — то немногое, что он произнёс, попало точно в цель. И он знал, что когда все стало серьёзно, её друзья недоумевали: ну что она в нём нашла? И даже знал, что она на это отвечала: «в нём есть что–то волшебное». Волшебное, это в нём–то. Он вспомнил, как во время второго отпуска на Балтийском море делал ей предложение — сгорая от стыда, что–то мямлил. Можно даже сказать, ей пришлось суфлировать. И всё же, Илька, при всём восхищении и благодарности, при всей любви, тоске и отчаянии — с Илькой было совершенно не то, что теперь; даже тогда, когда ни о каком тупике не шло и речи. Не было такого внезапного, всеобъемлющего потрясения. Не было такой слепой уверенности, не нуждающейся в доводах рассудка. Не было этой музыки. Блейель осторожно пригубил пиво и сразу захмелел.
В гостинице женщина–портье помахала проштампованным листком. Его регистрация. У гостя слипались глаза, но Артём был в великолепном расположении духа.
— Я ей сказал, что ты ночевал у меня. Теперь она думает, что ты голубой. — Он выдержал паузу, Блейель непонимающе на него посмотрел.
— Нет, ерунда, она вообще не думает. У неё есть работа, так зачем ей думать. Точно как моя сестрица. Так я попрошу её продлить на следующие три дня, идёт?
Блейель сглотнул.
— Может, сразу возьмем неделю?
— Ты же в среду улетаешь.
— В среду. Ну да. Тогда как хочешь.
Артём на минутку повернулся к женщине, потом всё вроде уладилось.
— Теперь ложись и высыпайся хорошенько, ага?
— Да. Хорошо.
— До завтра.
Переводчик фамильярно потрепал его по плечу (как пьянчужку, подумал Блейель) и пружинистым шагом вышел в сумерки. А Блейель поднялся на два пролёта вверх. И, как пьянчужка, держался за перила, закрыв глаза. В его голове снова звучал рокочущий потусторонний голос певицы. Так чётко, что захотелось подпеть. Но чужестранные слова рассыпались, как только он набрал в грудь воздуху. И единственное, что он слышал — стук своего сердца.
Он быстро заснул, невзирая на зудящие волдыри от комариных укусов, и видел невнятные сны. Назавтра он помнил одну–единственную сцену. Неясная обстановка, и в ней два Матиаса Блейеля: тот, как он сам себя знал, как он к себе привык. И новый Блейель, колышущаяся тень. Он вышел из–за старого, нежно дохнул ему в затылок и прошептал: «прости, что так запоздал».
Белый Шёлк. Какое слово означает шёлк, Ак или Торгу? Наверное, Торгу. Удивительно, что такие разные по звучанию слова обозначают одно и то же, Ак Торгу и Белый Шёлк.
Как странно. Что же с ним творится?
Её улыбка, пока она подписывала диск. Бисеринки пота на лбу. Она на сцене. Плётка из девичьих волос. Два её голоса. Лютня, на которой она играла, лютня с двумя струнами, как он заметил. Как она взяла его за руку. Её глаза — прочёл ли он в них что–то? Ак Торгу. Ак Торгу.
Так он отрешённо предавался сладким грезам, пока Артём водил его по городу на следующий день. Было воскресенье, Артём всё показывал и рассказывал. К Блейелю то и дело пробивалась какая–то мысль, мучила его — и он изо всех сил старался не допустить её на поверхность, не дать ей обрести форму. Это ему удавалось несколько часов. Они с Артёмом проехались на трамвае, пожилая кондукторша отмотала от рулончика билеты, взяв с них по семь рублей, Блейель благодарно ей улыбнулся. Теперь они стояли перед памятником в виде огромного красного хоккейного мяча, поддерживаемого в воздухе тремя не менее огромными светло–серыми клюшками.
— Бэнди, — догадался он. Артём сказал свое «ого» и пояснил:
— За этими невзрачными стенами находится стадион, на котором несколько месяцев назад проходил чемпионат мира. И поскольку это первое событие такого масштаба, свершившееся в наших краях — то есть, после выступления «Deep Purple» в 1996 году, то, конечно, без монумента не обошлось.
— И первый космонавт, вышедший в космос, тоже был родом из Кемерово.
Блейелю показалось, что вместо него говорит небольшой автомат–автопилот.
— О да, товарищ Леонов, — подтвердил Артём. — На стелу с его бюстом мы полюбуемся на улице Весенней.
Они оставили позади хоккейный мяч и двинулись к вокзалу. Мимо проскрежетал ярко–жёлтый трамвай, гость зажмурил глаза и, когда лязг затих, глубоко вздохнул.
— Сменим тему — та певица, вчера, на шорском празднике. Как думаешь, можно ли как–нибудь узнать, когда у неё ближайший концерт?
— Наконец–то. А я‑то ждал, сколько ты ещё продержишься, Матвей Карлович.
Речь снова перенял автопилот.
— А к тебе можно прицепить какого–нибудь «-овича»?
— Викторовича. Но только в незначительной степени.
— Почему в незначительной?
— Ну, вообще–то не хотелось бы говорить о нём ничего плохого. Ведь он даже когда–то замещал руководителя клоунского кружка в Ротенбурге.
— Ротенбурге об дер Таубер?
— Извини за скверное произношение. Я имел в виду Роттенбург с двумя «т», на что Неккаре.
— Вот как.
Блейель напрягся. Ещё чуть–чуть, и мысль пробилась бы на поверхность. Так близко, подумал он. Полста километров от Штутгарта.
— Я даже как–то пытался у него поучиться. К сожалению, безрезультатно, с обеих сторон. Но мы простили друг друга.
Гость вспомнил, как в первый день Артём, держа руки по швам, легко крутанул пируэт на театральной площади, взмахнув ногой над подстриженным кустом.
— Но вернёмся к изначальному вопросу. Я её просто–напросто возьму и спрошу.
— У тебя есть её адрес?
— Электронный.
«И почему это, герр Блейель, вам должно казаться странным или противоестественным, что у неё есть электронный адрес?» — выдал автомат в голове Блейеля.
— Её адрес…
— Ну да, мы же сколько лет знакомы.
Снова пауза, чтобы насладиться недоумением Блейеля.
— Шутка. Я попросил, когда спрашивал, что означает её имя.
Блейель не мог иначе — в нём разгорелась зависть к переводчику. Тот был волен говорить с ней, о чём хотел. А Блейель был абсолютно беспомощен и не мог поговорить с ней сам. С ним произошло самое огромное чудо в жизни — а он не мог и приблизиться к нему без помощника.
Хотя, может быть, она говорит по–английски. Если кто пользуется электронной почтой, то это знак того, что — нет, не надо ложной логики. Никакой это не знак, и деваться некуда. Гадкая мысль выплыла наружу, застив выход.
Ему осталось три дня. Даже меньше — самолёт улетает в среду утром. То, что ещё вчера в это же самое время казалось избавлением, теперь стало моментом казни. Чего можно добиться за три дня? У тебя был шанс, Блейель.
— Так я напишу ей и передам от тебя привет, идёт?
— Идёт, — прошептал он.
Три дня до виселицы. Три дня, которые ещё оставались у него в распоряжении. Можно посмотреть и так. Главное — что он её встретил. Что она есть на свете, и он увидел её. И должен увидеть снова. Это — самое главное. Всё остальное он продумает спокойно, потом. Для раздумий и решений, что теперь делать, три дня — вполне достаточно.
Он радостно задрожал. Он почувствовал, что дрожь сильнее, чем гадкая мысль. Или нет, не дрожь, а волшебство, пронизывающее его.
Через широкий, разбитый Кузнецкий проспект они смотрели на мятно–зелёное здание вокзала.
— Ветка Транссиба, — сказал Блейель.
— Ветка? Ты имеешь в виду тупик? — возразил Артём, и Блейель подумал: какой же он нигилист. Счастье, что как переводчик он работает по другим принципам, нежели гид.
Это немного отвлекло его победоносную, но ужасно нервозную голову. Он подумал о Штутгарте. Как жители говорили о своем городе: какая–то ханжеская, выставленная напоказ гордость, маскирующая глубокие сомнения. Совершенно иначе — нерушимая уверенность уроженцев Мюнхена. Как часто они, не важно, о чём вообще идёт речь, говорят «Мюнхен». Мюнхен, Мюнхен, Мюнхен, как волшебное слово, придающее им силы.
А теперь Кемерово. Оказывается, не только того же размера, но и в остальном тот же случай, как Штутгарт. Сибирский вариант. Артём лез перед гостем из кожи вон, выставляя свой город неинтересным и провинциальным — камня на камне не оставил, и ведь он наверняка не один так думает. И действительно, всё, что Блейель до сих пор увидел, казалось, говорило: «я знаю, во мне нет ничего такого». Конечно, и пафоса хватало — административные здания, плакаты, и с Путиным, и другие. Один плакат Артём перевёл с истеричной интонацией мелкого политика, которому угрожают электрошоком: «Россия гордится тобой, Кузбасс!». На другом пятилетний карапуз обещал возрождающейся нации, что станет шахтёром, как папа. Но сквозь эту показуху Блейель видел застенчивость — недоверчивую, втянувшую голову в плечи. Как будто город недоумевал, как это кто–то, кроме местных жителей, им заинтересовался. А ведь интересоваться есть чем, подумал Блейель. Да, город серый, непритязательный, на пуп земли не похож. Но по соседству с унылым, безнадёжно безобразным, смехотворно помпезным, осыпающимся здесь есть и трогательное, даже красивое. Фонари с завитушками, лихо закрученные светофорные столбы. Элегантно–простые фасады старых домов. Цветущие клумбы на аллеях посреди дорог. В это воскресенье у Блейеля было огромное сердце, и Кемерово точнёхонько в него входило.
