Торгни Линдгрен - Похвала правде. Собственный отчет багетчика Теодора Марклунда
— Я мог бы спросить у Паулы. Но не хочу ее беспокоить.
— У тебя есть телефон Паулы?
— Да. Само собой.
— Тебе тоже нужен секретный номер, — сказала она. — С твоей картиной, и вообще.
— Я не тот человек.
— На самом деле его зовут Эрланд.
— Знаю, — ответил я. — Но все зовут его Снайпером.
— Чего ты от него хочешь?
— Так, ничего особенного. Познакомиться хотел.
— Он замечательный. Для Паулы никто так много не сделал. Она для него всё.
— Да, — сказал я. — Почти.
— Ясное дело, он тоже достоин получить цветы. Ты ведь это имел в виду?
— Угу, — кивнул я. — Примерно. Хорошо, что ты напомнила.
— Он любит орхидеи. Такие, в прозрачных пластиковых коробках.
— Я запомню.
— Забавно, чтобы послать цветы, нужен номер телефона.
— Угу, забавно, — согласился я.
После этого она действительно дала мне телефон.
— Думаю, тебе лучше снова прилечь, — посоветовал я. — Повесь на дверь записку.
— Глупости! — воскликнула она. — Все в порядке. Очень мило с твоей стороны заглянуть ко мне. Я в жизни не чувствовала себя такой бодрой и счастливой.
У киоска возле автобусной станции висели вчерашние пресс-анонсы, отсыревшие и смазанные от инея. «УСПЕХ», прочел я, «ПАУЛА» и «БОМБА».
Я заглянул в цветочный магазин рядом с церковью и послал Пауле пять белых лилий.
— Что напишем на карточке? — спросил продавец.
Мысли у меня по-прежнему были заняты Малером, поэтому ничего, кроме «Звучат чудесные трубы»,[9] в голову не пришло, а ниже — только подпись. Позднее я вдруг подумал, что белые лилии, возможно, были совсем не к месту.
Выслушав мое дело, заместитель директора банка попросил меня пройти с ним к директору. Мы поздоровались, и директор предложил мне кресло. Я плохо представлял себе, в каких словах изложить ситуацию, и попробовал вспомнить антикваров, с которыми общался в последнее время. Тем не менее голос у меня сорвался, когда я произнес:
— Какую сумму вы можете ссудить под «Мадонну»?
Тут директор рассмеялся, но смех его прозвучал визгливо и натянуто.
— Мы не ломбард, — сказал он.
— Она надежнее, чем тысяча туннландов[10] земли на равнине, — сказал я. — Надежнее доходного дома, лесного участка и лесопильни.
— Возможно, — сказал он. — Однако дома, предприятия и участки существенны совсем по-другому.
— Она весит больше шестнадцати килограммов. Так что субстанции в ней поболе, чем в любом другом знакомом мне предмете.
— Это не принято, — сказал он. — У нас свои правила. И неписаные законы. Мы связаны по рукам и ногам.
— Ты же видел ее.
— Да, видел.
Он надолго замолчал.
— Однако тебя-то мы знаем, — наконец сказал он. — Тебя все знают. Поэтому никакого обеспечения не требуется. Персональная ссуда. Никаких залогов, никаких поручительств. Вопрос доверия, и только.
— Тогда все насмарку, — вздохнул я. — Дело в том, что «Мадонне» назначено сыграть в моей жизни именно такую роль.
Я и сам понимал, что звучит это странно.
— И как же мы ее оценим? — спросил директор. — Наши оценщики знают толк лишь в земле и лесе. Ты не можешь просто выставить ее на продажу?
— Нет. Я никогда ее не продам.
— Все вы одинаковы, — сказал он, — я имею в виду настоящих счастливчиков, тех, кому здорово везет. Упрямые, на козе не подъедешь. Нипочем не уступите. Я давно заметил.
— У меня есть письменные предложения. Наверное, можно считать их вроде как оценкой. — И я вручил директору эти несколько листков; Гулливеров лежал в самом низу.
Он изучал их долго и обстоятельно, а под конец не преминул зачитать вслух:
— Пятнадцать миллионов… Пятнадцать миллионов.
— Да, — подтвердил я. — Пятнадцать миллионов.
— Я поговорю с банковской инспекцией, — сказал он. — Только ради тебя. Можешь зайти завтра?
— Нет. Я лучше подожду.
Он вышел и отсутствовал почти полчаса. Я попробовал почитать брошюру, лежавшую у него на столе. Называлась она «Деньги». «Есть люди, вправду значительные сами по себе», — стояло там в интервью с президентом Совета Европы.
Вернувшись, директор сказал:
— В принципе такая возможность существует. В твоем случае. Для какой цели тебе нужны деньги?
— Для инвестиции. Для фантастической инвестиции.
— Картина должна находиться в нашем хранилище. В качестве залоговой ценности она, как считает банковская инспекция, вполне сопоставима с золотыми слитками. Это чистая формальность. Ведь «Мадонна» остается твоей собственностью. Ты можешь приходить и смотреть на нее когда угодно.
— Это ни к чему, — сказал я. — Я знаю ее наизусть. С закрытыми глазами перечислю количество штрихов и пигментов.
Затем он попытался вытянуть из меня, какую сумму я хочу получить. Но я и сам не знал, о цифрах я ни на миг не задумывался. Он и давил, и заискивал, оба мы хмыкали и мычали, он отходил к окну и смотрел на церковь, я брал листок бумаги и ручку, делал вид, будто пишу что-то, а на самом деле писал буквы алфавита, от первой до последней. В конце концов он произнес:
— Три миллиона. Трех миллионов хватит?
И я ответил, что, пожалуй, да, может, их даже больше чем достаточно, но до чего же приятно спихнуть с плеч беспокойство, ведь чтобы дела шли успешно, требуется чувство защищенности и своего рода душевное умиротворение.
Мы обещали созвониться, в свое время. И уже попрощались, когда он сказал:
— Надеюсь, у тебя нет ощущения, будто ты оскорбил «Мадонну», унизил произведение искусства?
— Произведение искусства унизить нельзя. Дардель и сам поступил бы так же.
На пороге я остановился и процитировал Шопенгауэра:
— Искусство не материя, а только форма. Мир душ.
У Снайпера конечно же был включен автоответчик. Я звонил раз десять, называя свой номер телефона. И свое дело. Насколько вообще мог его сформулировать.
Он отзвонил в три часа, я сидел за столом в мастерской, раскладывал пасьянс «Чертова путаница». Не попади пиковые четверки в одну кучку, он бы сошелся.
— Можешь не представляться, — сказал он. — Я знаю, кто ты такой. Паула часто о тебе говорит.
Но я все же сказал:
— Я владелец «Мадонны с кинжалом» Дарделя.
— Да, знаю. И поздравляю.
— Вообще-то Паула — совладелец. Картина принадлежит нам обоим. Ей и мне.
— Вероятно, об этом она забыла. Словом не обмолвилась.
— Некоторым образом «Мадонна» мне от этого еще дороже. Такой уж я человек. Деньги меня не интересуют.
— Через полчаса мне надо быть на бирже. В ресторане то есть. На бирже. У меня масса дел.
— Могу себе представить.
— Стало быть, если у тебя ко мне дело, выкладывай напрямик.
— Я хочу выкупить Паулу.
— Выкупить, — повторил он.
— Да, выкупить.
Я не думал, что он сразу поймет, о чем я толкую, и даже воображал, что он онемеет. Но не тут-то было.
— Вот как, — сказал он. — А зачем она тебе?
— Она будет петь Шуберта и Мендельсона. Равеля и Малера. Сможет исполнять Сати, Грига, Бузони.
Не знаю, почему я назвал Бузони.
— Это все? — спросил Снайпер.
— Она будет вести достойную жизнь, абсолютно подлинную. Будет совершенствоваться. Я не знаю другого человека, равного ей талантом. Столь же незаурядного и блистательного.
— Тут я с тобой согласен. Паула — настоящая жемчужина.
— Три миллиона. Я думал предложить три миллиона.
Но он и тут не умолк.
— Ты пойми, — сказал он, — ведь это я создал Паулу. Без меня ее бы просто не было.
— Нет, — возразил я, — это я ее создал. Я опекал ее чуть ли не с рождения.
— Ну-ну, — буркнул он.
— У нее, понятно, были родители, но я считал ее и своей. Мы росли вместе. Она мне как сестра. Я учил ее всему.
— Так ведь ты вроде на десять с лишним лет старше ее?
— Да, примерно.
— В таком случае вы, черт побери, никак не могли расти вместе.
— Меня эти десять лет не волновали, — пояснил я. — Я снова стал маленьким, потому мы и росли вместе. И я никогда об этом не жалел.
— Тебя впору в цирке показывать, — заметил Снайпер. — Надо же, человек, который по желанию становится маленьким.
— Твои циничные замечания меня не волнуют, — отрезал я. — Тебе этого не понять. Ты ничего не знаешь про меня и про Паулу.
— Она не продается, — сказал он. — Я никогда ее не продам.
Затем он разъяснил мне, какой я инфантильный дурак, какое смехотворное ничтожество, какой отсталый деревенский торгаш. Я, мол, застрял в подростках. И он хочет дать мне совет: не стоит воображать, будто эта миллионная картина прибавила мне толику роста или сделала хоть чуточку примечательней, я как был, так и остался паршивым багетчиком и если хоть раз попробую оторвать взгляд от своего стола, то наверняка окочурюсь от головокружения и ужаса, так что самое милое дело для меня — покрепче держаться за стусло, тюбик с клеем да угольник.
