Торгни Линдгрен - Похвала правде. Собственный отчет багетчика Теодора Марклунда
В восемь вечера я наконец остался один. Последние посетители ушли — репортер из Гётеборга и арендатор из желтого дома, который приходил за спичечной мозаикой. Перед тем как подняться наверх и сесть перед телевизором, я включил сигнализацию. Мной владели радость и ожидание, но вместе с тем я чувствовал во рту привкус крови, от страха, словно мне, а не ей придется выйти на сцену, открыться и стоять там в одиночестве, величаво и беспомощно. На всякий случай, готовясь к чему угодно, я хватил полстакана водки.
На днях я спросил у Паулы:
— Как бы ты описала свою жизнь?
И она набросала вот такие строчки на желтой оберточной бумаге от бутылки «Вдовы Клико»:
Сопрано. Лучшая певица года по данным одиннадцати разных газет. В пяти из них трижды. Две победы на Шведском музыкальном фестивале. Культурная стипендия Рабочего движения. Пять тысяч крон. Рекордное количество слушателей в четырнадцати Народных парках. Семнадцать золотых дисков. Пять платиновых. Медаль «Litteris et artibus».[6] Врученная королем. Шесть «Грэмми» как лучшей певице. И так далее.
Все это она написала собственной рукой.
~~~
Многое в наши дни трогало меня до глубины души, только не музыка. Ни серьезная электронная музыка, ни рэп, ни ска, ни фанк, ни соул, ни хаус, ни хеви-метал, ни трэш-метал, ни нью-вейв, ни спид-метал, ни хип-хоп, ни бэткейв. Хотя совсем уж безучастным я, пожалуй, не оставался, коль скоро моя левая рука способна с такой легкостью строчить эти названия, но в такую музыку я никогда не погружался целиком, не сливался с нею в одно — не то что с ре-минорной симфонией Брукнера или с ораториями Онеггера. Правда, однажды я все же подумал: это обо мне, эту музыку кто-то написал ради меня. Так было, когда я впервые услышал «The Unforgettable Fire» группы «Ю-Ty». Пластинку мне дала Мария, та, что жила у меня несколько месяцев. Но когда я поставил пластинку еще раз, это ощущение исчезло, растрогала меня, вероятно, сама ситуация: в своей целеустремленной заблудшести Мария хотела поделиться со мной лучшим из того, что имела.
Примерно так же обстояло и с Паулой. Конечно, она всечасно жила в новой музыке, однако чувствовать себя в ней как дома ей помогало именно то, что, наперекор всему, звучало по-старому, хорошо знакомо и отрешенно, напоминая о красоте, во имя которой мой дед строил свои фортепиано. Паула — человек несовременный. Современному человеку недостает сил любить какое-то другое время, помимо его собственного. Время Паулы — девятнадцатый век, ее музыка — творения романтиков и ранних импрессионистов.
Вот о чем я думал, усаживаясь перед телевизором. И продолжал думать, слушая Паулу и глядя на нее.
Это было ужасно. Мне хотелось убежать. Вдребезги разбить телевизор. Меня трясло от конфуза и стыда. И помнится, я все время обеими руками тер лысину, будто мозги у меня заледенели и надо было их разогреть. Секунду-другую я даже подумывал бегом броситься к ее мамаше, помешать ей смотреть этот кошмар, ведь ей наверняка невмоготу видеть Паулу такой опозоренной и униженной, вернее, видеть, как Паула сама позорит себя и унижает.
Я взмок от пота — джинсы и рубаху хоть выжимай; пришлось раздеться, стать под душ и чуть не целый час провести под струями воды.
Мне незачем описывать и эту музыку, и поразительно пластичный и самоуверенный, чтобы не сказать акробатический танец. Все видели и слышали Паулу. Все могут при желании увидеть ее на видео. Кожаный костюм в обтяжку, который чуть заметными оттенками цвета намекал на полное отсутствие одежды, на этакую мнимую наготу; побрякушки, болтавшиеся на шее, на запястьях, на щиколотках, на груди и при ближайшем рассмотрении оказавшиеся монетами — долларами, марками, фунтами и кронами; лицо, превращенное макияжем в еще более детское, чем раньше, но легко узнаваемое по большим удивленным глазам и надутым губкам. И блестящие волосы цвета индиго, прилегающие к щекам и заканчивающиеся косичками со сверкающими монетками. Я не узнавал ее, и все-таки это безусловно была она — и голос, и движения, и руки, и взгляд, словно говоривший: нет на свете человека невиннее и беззащитнее меня, я ни в чем не виновата, я просто ребенок, о котором кто-нибудь должен позаботиться.
Позднее кто-то из критиков писал в одной из вечерних газет (и, пожалуй, это самый правдивый отзыв о новой, другой Пауле): «Черт меня побери со всеми потрохами, вот это да! Никогда еще в шведском королевстве не бывало более дерзкого и крутого шоу и более сексуальной исполнительницы! И никогда мы не слыхали музыки, которая вот так сразу берет быка за рога! Это как давний эсид, только на фоне непрерывного рэгги, словно кто-то все время занимается сексом с ситаром и с тамтамом в бездне под сценой. Ничего не поделаешь, придется сказать: у нижеподписавшегося стояло от первого звука до последнего!»
Заголовок был такой: «ДЕВОЧКА СТАЛА ДЬЯВОЛИЦЕЙ».
«Дагенс нюхетер» писала: «Кто-то должен озвучить чудовищную, невыносимую боль нашего времени. Быть может, это сделает Паула».
Едва я вышел из душа, у задней двери позвонили; я завернулся в купальную простыню и пошел вниз открывать. На пороге стояла мать Паулы. Лицо у нее раскраснелось от возбуждения и взмокло, тушь и помада растеклись.
— Ты видел Паулу? — выкрикнула она.
— Видел, — сказал я. — Пришлось после бежать под душ.
— Я жутко счастлива. Прямо до слез.
— Вижу, — сказал я.
— Все это настолько ошеломляет и переполняет, что просто необходимо с кем-нибудь поговорить. С кем угодно.
— Заходи, — предложил я. — Я мигом, только оденусь.
— Вообще-то я по делу, — сказала она. — Подумала, вдруг у тебя найдется бутылочка шампанского.
Я развел руками.
— Увы, нет.
— Надо бы отметить, — сказала она.
— Да. Паула была изумительна.
— Я думала, шампанское у тебя куплено. Ну, в честь этой потрясающей картины.
— Четвертинка водки найдется, — сказал я. — Больше ничего нет.
— Водка совсем не то, что шампанское. Но на худой конец сойдет.
Я принес бутылку, отдал ей. Засим мы попрощались, и она ушла домой.
В час ночи позвонила Паула, я к тому времени уже лег в постель.
— Ночь на дворе, — сказал я. — Пробую поспать.
— Извини. Об этом я не подумала.
Мне было слышно, как возле нее шумят и хохочут какие-то люди, стараются перекричать динамики, из которых неслась одна из ее новых песен.
— Ты где? — спросил я.
— Дома у дяди Эрланда. Всего лишь небольшая вечеринка. В мою честь.
— Тебе бы тоже не мешало поспать. Все позади. Ты не должна перенапрягаться.
Потом Паула спросила:
— Как я выступила?
Она позвонила, чтобы задать именно этот вопрос.
— Фантастика, — ответил я. — Просто фантастика.
— Правда?
— Я бы никогда не смог тебе соврать. Вообще бы не смог.
Мы оба подули в трубку и пожелали друг другу покойной ночи. Перекричать тамошний гвалт было почти невозможно, Паула даже не подула в трубку, а поневоле свистнула.
А я сел и стал слушать Малера. Именно это мне тогда было необходимо. Малер, когда жизнь особенно его допекала, обычно читал Достоевского. Нищета, бесправие, страдания и сложность бытия служили ему вроде как утешением.
Пел Герман Прай.[7] Одну из песен я слушал снова и снова, так что в конце концов сумел записать текст.
Потом я все воскресенье сидел над переводом. Задача оказалась куда труднее, чем я сперва думал. «Ich bin der Welt abhanden gekommen».[8]
~~~
«Я потерян для мира».
Перевод, конечно, не блестящий, но мне все-таки показалось, что я хотя бы отчасти сумел проникнуться малеровской печалью. Не знаю, брался ли за эту песню кто-то из серьезных переводчиков.
Утром в понедельник я повесил на дверь табличку: «ЗАКРЫТО, ПО БОЛЕЗНИ».
Потом я отправился к Паулиной мамаше.
Она не открыла, но крикнула из прихожей:
— Кто там? Еще и девяти нет!
— Всего лишь я. Надеюсь, ты жива-здорова?
Тогда она отперла дверь, впустила меня.
— Водка была забористая, — сказала она. — Я пока толком не оклемалась.
Она была в халате, ненакрашенная — я впервые застал ее в таком виде, — под одним глазом красовался синяк. Смотреть страшно.
— С кровати упала, — объяснила она, прикрывая синяк ладонью. — Но сейчас мне уже получше.
— Мне нужен телефон Снайпера, — сказал я.
— Это секрет. В таких кругах люди вынуждены иметь секретные номера.
— Потому я и прошу номер у тебя. Телефонная справочная его не сообщит.
— Я тоже заведу себе секретный номер, — объявила она. — И буду давать его только самым близким друзьям. Как подарок, вместо шоколадных конфет и тому подобного.
— Я мог бы спросить у Паулы. Но не хочу ее беспокоить.
— У тебя есть телефон Паулы?
— Да. Само собой.
— Тебе тоже нужен секретный номер, — сказала она. — С твоей картиной, и вообще.
