Галина Лифщиц - Хозяйка музея
Она поняла: мир не хочет правды. Каждый народ живет сказками, которые умело, а иногда и совсем бездарно преподносят ему правители.
Хочешь – верь.
Хочешь – бейся головой об стену.
Хочешь – беги, как когда-то убежала она, мечтая обрести свободу.
Но может ли человек в своем столь уязвимом физическом теле, постоянно нуждающемся в пище, воде, тепле, быть по-настоящему свободным в своем выборе?
И – кто свободен в пространстве земного существования?
Птицы? Ха! Живут стаями с такими жесткими законами, что попробуй нарушить – заклюют!
Насекомые? Смешно даже говорить, достаточно вспомнить про муравьев и пчел.
Деревья? Им даже бежать некуда, когда приближаются к ним их убийцы-люди.
Может быть, облака? Но и у них свои законы, и они движутся по небу, подчиняясь ветрам.
А ветры… И у них нет воли.
И по всем рассуждениям получалось, что свобода, если она и существовала, была абсолютом, идеалом, несбыточной мечтой. Тем, к чему как человек ни стремится, ему не добраться никогда. Обладать подлинной свободой мог только Абсолют.
Так Маша – разумом, а не чувством – пришла к убеждению, что Бог есть. Мысль эта, прочно угнездившаяся в ее сознании, и радовала, и пугала. Как-то она поделилась своими рассуждениями с мужем и сыном. Сидели они у себя дома, в весеннем городе Москве, смотрели на Кремль, на течение реки… И Маня заговорила о свободе, о ее невозможности, о Боге, с которым рано или поздно всем предстоит соединиться.
Или не всем?
И что такое Божий промысел?
И как жить, чтобы потом… потом… быть с Богом?
Тогда сын признался, что тоже много думал о том же и мечтает о православии. Они стали бывать на литургиях, радуясь этому и открывая для себя настоящую высоту.
В человеческом вещном мире выгодно кормить народы надежно усыпляющими проверенными словами: демократия, свобода, права человека.
Марии, когда-то наивному стороннему наблюдателю, казалось, что западная пресса свободна и независима в своих суждениях. Оказавшись «в теме», она поняла, что ни один источник информации не чист. Ни из одного не зачерпнешь полной и чистой правды. В лучшем случае будет нечто дистиллированное, очищенное до полной бесполезности. Обычно же вместо воды преподносились такие ядовитые или усыпляющие публику напитки, что делалось порой страшно от собственного бессилия кому-то что-то объяснить, растолковать, открыть глаза.
Демократия… С изумлением пронаблюдала Мария, как менялось, преображалось смысловое наполнение этого абстрактного понятия.
Вот, например, когда после Второй мировой войны возникли на карте Европы страны, принявшие за основу коммунистическую идеологию, они, государства эти, стали называться Странами Народной Демократии. Так, с большой буквы, а то и аббревиатурой СНД, обозначала она для себя в своих заметках эти новообразования середины XX века.
Странное сочетание – народная демократия, если уж совсем докапываться до смысла. Получалось в переводе: народная народная власть. То есть страны власти народа в квадрате. Может, именно поэтому власть народа там была особо усиленной и народ слегка задыхался от нее? А с другой стороны, образование, самое лучшее, – бесплатно, медицина – бесплатно, жилье – по символическим ценам, будущее гарантировано, рабочие места – всем, ориентиры (коммунистический земной рай) определены…
Так существовала она, демократия, в те исчезнувшие навеки времена?
Никто не давал Мане четкого ответа, как она ни старалась выведать у очевидцев в Праге, Варшаве, Берлине.
– Были репрессии, – скучая и тоскуя соглашались старики, – но, понимаете, как бы это сказать… Жить было лучше. Деньгам не так поклонялись, как сейчас. И… думать-то никто не запрещал… Можно было много думать… А сейчас не до мыслей. Мысли одни – деньги.
Ну вот… Такие разговоры…
Стало быть, потом, когда народную демократию победила демократия (главное – не запутаться!), народ опять не рад! И что это она за дама-невидимка такая, демократия эта?
В ее, Манькином, народе слово это становилось между тем все более бранным, пока наконец не переродилось в нечто более меткое и соответствующее текущему моменту: дерьмократия. То есть власть понятно чего. Ну и что теперь делать? Пока что обманутый народ предпочитал возмущаться, плевать и брезгливо отворачиваться от власть имущих. А власть имущие, в свою очередь, демонстративно пренебрегали своим народом, предпочитая даже думать о людях, как о чем-то безлично-невнятном. Электорат – хорошее слово, чтоб народ стал казаться абсолютно безликой, отвлеченной субстанцией.
С другой же стороны, с той самой, западной, что дала ей любимую и интересную работу, шли порой такие жесткие инструкции, что ни одной даже самой завалящей иллюзии не оставалось в смелом, но разумном сердце Марии. Уже с первых шагов на новом поприще она сообразила, что в ее еженедельнике не разрешат публиковать материалы и давать оценки, выходящие за рамки определенной тенденции. С этим пришлось смириться. Материалов и так получалось несметное количество.
Какое-то время она вглядывалась в события, связанные с Ираком, наблюдая, как настойчиво, увлеченно, не жалея средств, зомбируется американская публика с помощью все тех же заклинаний о светлой победе всеобщей демократии.
Все это было в их юности. Все это они проходили. Но все же у них, тогдашних советских людей, хватало ума подвергать все сомнению. Или в прежние времена технологии внушения были иными?
Перед вторжением США в Ирак Мария оказалась по делам в Нью-Йорке. Там и стала свидетелем иракской – как бы это точнее выразиться? – акции? Происшествия? Преступления?..
Хорошо бы хоть потомки разобрались.
20 марта 2003 года началась американская операция под весьма циничным кодовым названием «Operation Iraqi Freedom» – «Операция Иракская свобода».
Эх, свобода, свобода! Ну что ты за слово такое, скажи на милость! И кто только тебя не использовал, как распоследнюю вокзальную гнилую шалаву! И кто на тебя такую польстится! И кто тобою купится!
А находились – доверчивые. Отстаивали светлые идеалы. Дети в американских школах сочинения писали, как горячо войну в Ираке поддерживают.
Войны развязывают режимы, при которых у власти стоят примитивные, тупые, легко внушаемые мерзавцы. Это очевидно для любого, кто хотя бы слегка вникнет в историю человеческих смертоубийств.
22 марта, через два дня после вторжения «посланников свободы» в Ирак, Маня послала сестре из Нью-Йорка стихи. Ритмические строки всегда рождались у нее в минуты душевного волнения:
По всем ТВ программам
(их тут больше ста)
Одну и ту же гонят дребедень
О гуманизме миссии в Ираке
Солдат американских…
…И даже пафоса у мира не осталось,
Чтоб все воспринималось как позор.
Так, фарс дешевый, шулерский, бесстыжий,
игра в наперсток,
Глобуса верченье в том направленьи,
что рука желает.
Кончаются обычно эти игры,
мы знаем как —
Мы на свои театры
военных действий понасмотрелись…
Просто очень стыдно
переключать каналы, по которым
одно и то же —
танки, взрывы, пепел.
Много позже весьма уважаемый Марией ученый-экономист Джозеф Стиглиц[5] опубликует жестокую правду о том, что только первые 10 дней мартовской военной кампании 2003 года стоили США пять миллиардов долларов. По его прогнозам, прямые и косвенные потери от усилий военных сеятелей свободы в Ираке будут стоить всему человечеству шесть триллионов долларов. Половина этой суммы придется на долю США. Остальное распределится между союзниками и жертвами.
– Да что ты так расстрадалась, нас это не касается, – сказал Мане один почти случайный собеседник в Москве, когда она, вернувшись, принялась горячо делиться переполнявшими ее горькими ощущениями и предчувствиями.
И вроде – прав. А все же – если что-то сверхциничное разворачивается, пусть даже далеко от твоих границ, это тенденция. Смрад границ не знает.
Хотя то, что происходило на Родине, могло более чем успешно посоревноваться по уровню цинизма с тем, что творилось за океаном. Мария вглядывалась в так называемый российский капитализм и с ужасом осознавала, что реальность оказалась значительно страшнее и гаже того, о чем им в свое социалистическое время рассказывали на уроках обществоведения и политинформации, желая вырастить подрастающее поколение в духе коммунистических идеалов.
В кратчайшие сроки сформировалась в стране клановая и мафиозная система, не знающая себе равных в истории. Средний класс оказался растоптанным, низвергнутым в пропасть унизительной нищеты, тем более страшной, что люди по инерции продолжали трудиться и вкладывать силы в свой труд, который не приносил им даже пропитания, не говоря уж о более или менее сносных условиях существования.
