Сергей Ведерников - Пятицарствие Авесты
Отец Марка привёл сына к зилотам, когда движение кананитов было ещё молодым, но уже имело в своих истоках несколько поколений борцов с римским господством; а расчленение еврейского государства и назначение правителей Иудеи означало утерю ею последних признаков независимости, что стимулировало сопротивление, носившее формально для Марка религиозный характер, причём ему, да и его предкам, как и многим другим зилотам, было абсолютно наплевать на соображения веры кого бы там ни было, но у него были свои претензии к существующему мировому порядку.
В течение недели Марк провёл встречи с зилотами Пеллы, Скифополя, Гадары, Гиппоса, Гамалы и Гавлана с обсуждением задач, ставившихся кананитам центральным руководством и заключавшихся во всевозможной поддержке восстания, что предполагало широкую вербовку сторонников, всевозможную материальную помощь восставшим и организацию сопротивления римским властям. Помня, что в каждом конкретном случае, не имея столько влияния, сколько его имеют люди на местах, он должен положиться на их организаторские способности, Марк, не вмешиваясь в их дела, пытался лишь координировать действия сторонников, что было совершенно недостаточно для сложившийся ситуации, требовавшей решительных, конкретных мер, направленных на военную мобилизацию населения. Ему было ясно, что совет не способен пока на подобные действия, поэтому он считал необходимым довести понимание ситуации до совета в надежде, что будет найдено действенное решение, позволяющее создать армию, способную противостоять римлянам не только в обороне. Определившись с этими делами, сикарий задержался на день в Скифополе, где устроил свои финансовые проблемы, и отправил посыльного в Тир, к управляющему торговлей, заглянув на свои виноградники, масличные плантации, посадки благовонных растений, определив там состояние дел; уже возвращаясь домой, во дворе увидел ездовую лошадь, которая — было видно — только что с дороги. Дома спал Александр, настолько уставший, что у него не было сил даже помыться, как сообщила прислуга, а Марк, собравшийся было отправиться в Пеллу, вынужден был остаться и подождать, пока проснётся сын, не решаясь разбудить его. Часа через два он всё-таки это сделал, приготовившись к плохим новостям, но никак не ожидал того, что услышал.
— Беда, отец! — сказал проснувшийся и пришедший в себя Александр. — Погибли Менахем и Авессалом. Сикарии разгромлены.
У Марка потемнело в глазах, перехватило дыхание. Он безвольно опустился на ковёр, прислонившись к стене.
Испуганный сын быстро принёс вино, отпив которого и отставив кувшин, Марк сказал требовательно:
— Ну! — и прикрыл глаза.
Александр рассказал, что произошло в Иерусалиме. Осада замка с укрывшимися там солдатами Агриппы, солдатами римского гарнизона и некоторыми людьми знатного сословия окончилась тем, что представители войска Агриппы и знатных горожан стали просить о помиловании и сдаче замка его штурмовавшим, о чём и было достигнуто соглашение, к ужасу солдат римского гарнизона, не смевших рассчитывать на подобную милость и потому бежавших в другие замки Верховного города. Солдаты же Агриппы и другие жители Иерусалима, бывшие в осаде, свободно вышли из окружения, но после занятия штурмовавшими освобождённого замка некоторые из особо ненавистных осаждавшим высокопоставленных лиц были убиты, в том числе и первосвященник Ананий вместе со своим братом, а осада замков с укрывшимися солдатами римского гарнизона была продолжена. Элеазар сын Анания, раздражённый происшедшим ранее пожаром дома отца, а теперь его гибелью и гибелью дяди да, более того, ростом авторитета сикариев и лично Менахема, исподволь начал готовить заговор против него, используя всех, кто был недоволен происходящим в городе. Выбрав момент, когда Менахем был лишь с немногими из своих бойцов, Элеазар напал на сикариев. Поскольку нападавших было несравненно больше, а помощь не пришла, отряд сикариев был перебит, и там же погибли Менахем и Авессалом. Сам Александр вынужден был бежать из города, оставив семью у Андрея.
Неподвижно сидел Марк, раздавленный горем, думая, что каждая последующая беда для него тяжелее предыдущей, ибо как ни плохо ему было после смерти матери, но сейчас он был обессилен вовсе. Что-то говорил ещё Александр, но до него уже ничего не доходило, лишь когда тот умолк, отец сказал, не открывая глаз:
— Езжай к матери, сын, я скоро приеду.
Тот тихо вышел, оставив отца одного, а через некоторое время послышался топот поскакавшего коня. Марк же, упав ничком, застонал от невыносимой муки, спазмой перехватившей дыхание и наконец прорвавшейся болью рыданий; но слёз не было, может, поэтому было так тяжело.
Он не помнил, сколько времени прошло с отъезда сына, в комнату никто не входил. Приподнявшись, взял кувшин с вином, надолго припал к нему, пока тот не опустел, а затем громко позвал прислугу и попросил принести самого крепкого вина из своих запасов — он должен был остаться наедине со своим горем. Шло время, мысли постепенно освобождались от судороги ошеломления, пробуждая чувства, будоража воспоминания.
Отец Марка был дружен с Иудой Гавлонитом, с которым они часто общались в детстве, поскольку после гибели Езекии, отца Иуды, дед Марка Александр помогал его семье в трудное для них время. Их война с Римом началась за полтора десятка лет до смерти императора Августа восстанием в Сепфорисе, когда после смерти Ирода Старшего начался раздрай в стране, и без того не знавшей покоя. Отряд, который возглавил тогда Иуда, нападал на всех, кто притеснял и обирал народ. Через десять лет после этого, когда в Иудею был назначен первый прокуратор и она потеряла последнюю видимость независимости, когда проведённая перепись чётко указала евреям на их униженное положение, Гавлонит вместе с фарисеем Садцоком снова возглавил освободительное движение и создал партию зилотов, открыто выступивших против зависимости от Рима, против уплаты налогов в пользу императора. Их принципы гласили, что свобода выше жизни и что никто не может быть господином для другого человека. Так свела судьба с сыновьями Гавлонита, с движением зилотов и самого Марка, и его сыновей. И если после такой известности как врага Рима, после двух подавленных восстаний судьба Иуды была благополучна, то к его сыновьям фортуна повернулась задом, ибо семнадцать лет назад погибли Яков и Симон, распятые римлянами, и вот сейчас — Менахем. Марк горько усмехнулся мысли, что и тогда, и сейчас должен был разделить участь друзей, но судьба — в милость ли, в наказание ли — сохраняет ему жизнь; очевидно, все же в наказание, поскольку с гибелью Менахема надежды на благополучный исход войны почти не остаётся. Его судьба схожа с судьбой Менахема, с судьбой Авессалома, но если с Менахемом они были знакомы с детства, то с Авессаломом подружились позднее, при прокураторе Пилате. Марк заплакал, вспоминая это время, заплакал навзрыд, как ребёнок, чувствуя приходящее облегчение, а отяжелевший от вина рассудок подсовывал сентиментальные впечатления прошлого, когда он был молод и счастлив, любил и был любим, был энергичен, напорист и удачлив, когда у него были настоящие друзья и старые бывалые товарищи, была идея, за которую стоило бороться и которая стоила борьбы.
Теперь всё это в прошлом, осталась только идея, а ей он не хочет и не захочет изменить.
Рано утром, отправив посыльного к Александру в Пеллу с наказом ждать от него вестей, сам Марк выехал в Иерусалим, нещадно погоняя коня, чтобы, всё же сменив его в дороге, к вечеру быть в доме Андрея; а повидав родных и узнав все подробности происшедшей с сикариями трагедии, в мрачном настроении, не покидавшем его с утра, он вернулся в свой иерусалимский дом.
Они с Петром сидели, как обычно, в вечернем саду почти молча, понимая друг друга с полуслова, с полувзгляда, связанные долгими годами жизни бок о бок. Хотя Пётр не входил в партию зилотов и вообще не занимался политическими делами, то есть тем, чем занимался Марк, он знал о них всё и при необходимости помогал другу, как мог, а тот был уверен в его верности и беззаветной дружбе. Пётр видел мрачное настроение Марка, но не пытался ни расспрашивать, ни успокаивать его, а тот и не хотел ни расспросов, ни проявления участия к себе, зная, что товарищ и так переживает вместе с ним его беды, его горести.
Марк ешё не был в доме и всё никак не решался спросить о пленнице, когда она вдруг сама появилась в саду, бледная, с рукой на перевязи, направляясь в их сторону с явным намерением общения. Одетая просто, в лёгкую одежду служанки, с небрежно собранными и заколотыми волосами на манер гречанок, она была неизъяснимо красива, а Марк, понимая, что эта неизъяснимость — его личное ощущение, всё же был в некотором волнении и непонятной тревоге.
Пётр, увидев приближающуюся женщину, встал и ушёл в дом, а она, сев на его место, спокойно смотрела на Марка какое-то время, затем спросила, как ему показалось, с некоторым участием:
