Джеймс Келман - Перевод показаний
Нет. Я сказал, нет.
Дальше читать не смог. Смотрел, как она спит. Веки подрагивали, она видела сны. Я был усталый, но вернуться, прилечь рядом с ней не мог. Я же не мог спать, правда, если бы мог, то вернулся. Времени не было, нет времени, что такое время, у нас его нет, времени для продления, такие слова это только слова, и мои мысли о моих мыслях, что это были за мысли. Их много больше, я и сказать ей не мог мою первую мысль, когда просыпаюсь.
Но и за гробом тоже жизнь. Это я знаю. Это была всего только комната, мы гостили в одной семьи, а теперь пора уезжать. Я приготовился к отъезду, положил шкатулку в одну из сумок, разбудил ее, на коленях, положив ладонь ей на лоб, сжав ее голову. Она проснулась сразу, взглянула в этот миг на меня, я один, да, она улыбнулась. Я поцеловал ее в губы. Они в это время мягкие, утро, со сна, и губы опять завлекли меня к ней под одеяло, ее тепло всегда такое мягкое, я целовал ее и там отвердело. Она сказала, что у нее будет сыпь от моих усов. А бритвы не было.
Я налил воду, чтобы она помылась, семья оставила нам немного хлеба. Предыдущей ночью тут было совещание. Еще немного и уходим, сказал я ей, стукну им в дверь, мы попрощаемся.
Нет.
Нет?
Они так не хотят.
Здесь дети, они играли с нами.
Надо было идти. Она взяла меня за руку, глядя на сумки, в ее было также наше оборудование. Я оторвал от пола сумку побольше, очень тяжелую, пристроил себе на плечо, распределяя вес, потом увидел бутылку вина, мы принесли ее с собой прошлой ночью. Пятна остались, сказал я, показав на тюфяк. Товарищ кивнула, подождала, может я еще что скажу, но ничего, и она потянулась к дверной ручке.
9. «вот насчет нравственности я не в курсе»
Минуту назад в замке повернулся ключ. Я увидел в зеркале мои глаза, они не казались усталыми. Был вечер и была работа, ее следовало сделать. Да, можно сказать так, работа. В городе тысячи людей, тысячи и многие, многие тысячи, десятки тысяч. Если она не устала сверх меры, если сможет выйти, там было такое кафе, в нем люди, коллеги, семьи, безопасности. Я бы отвел ее туда. Она уезжала на шесть дней. Как она теперь, может время было трудное и для всех этих коллег, кроме нее, каково им было и как они все это выжили. Многие не выживают, это правда, конечно, времена опасные, трудные времена, но она выжила. Это я знал, получил недавно уведомление. Но что-то там было, что-то еще, вот-вот появится в мозгу, а потом уже появилось, и я приготовился к чему-то от нее, к чему-то. К чему, я не знал. Может чего-то ждал, чего я мог ждать от нее, нет, вряд ли, она всегда делала по-другому, всегда. Но что-то должно было произойти, что-то уже произошло или должно было, не знаю. Придумать я не мог, но знал.
И вот ее ключ в замке, она вошла, слышно, как ходит за дверью. И мои воспоминания возвращались тоже, да, она бы это почувствовала, присутствие моей жизни, оно ее как будто душило, почему я здесь, это ее комната, я что, забыл.
Да, забыл о том, что легло между нами.
Может и она тоже забыла.
Она вошла. Нет, не забыла. Это я сразу увидел. Не говорит со мной, и не смотрит, а что я могу сделать, ничего. Она была с сумками, и теперь разбирала сумки в комнате, две сумки, раскладывала вещи по ящикам, у нее был стенной шкаф. У меня не было. Мои вещи все в одной сумке, где она, под кроватью, у меня стенного шкафа нет, шкаф весь ее, все для нее, это ее комната.
Я поздоровался. Она не ответила. Возможно, она и не слышала моих слов, может я их только подумал, а не сказал, может я и вовсе не существую, только в моем сознании, люди могут существовать так не существовать. Я отвернулся от нее, посмотрел в окно, из этого здания, высокого, много высоких этажей, шесть, семь, что-то так, я их не считал, может быть, сейчас посчитать, чтобы занять чем-то ум, на высоте какого этажа мы в этом здании,
потому что она не смогла сказать мне, ну как ты, даже этого, ну как ты. Может я существую только в моем сознании. Так что она и не может со мной поздороваться! Нет! Я спросил ее, в чем дело. Сказал ей. Что тебе не нравится? Что-то ведь, так что? Так я сказал.
Теперь она посмотрела, и я сразу увидел в ней отдаленность, в ее глазах была отдаленность от меня, и большая.
Я улыбнулся. Может бросал ей вызов, наверное так. Я не хотел, чтобы она причинила мне боль, знал, она это уже делала. Да, причиняла мне боль. Мы были вместе уже недели, много недель, делились всеми делами, переживали их. Что я мог об этом сказать, все, как было, любовь моя. Как поступают женщины, если б я знал, я не знал, но мне тоже пришлось отвернуться от нее, смотреть из окна, как там снаружи, уже темно, вот как она вернулась, так и стемнело. Я молчал, глядя. И она тоже глядела в окно, где горы. Ночное небо. Как высоко, еще выше, видишь, ее кресло у окна. Из этой квартиры красиво, моря нет, мы не наблюдали парусных судов, мир лежит сейчас внизу, или, если на то пошло, может лежать, ограниченный мир, там периметры, периметр, один из смыслов этого мира, нашего мира, навязанного нам, нами самим, нашим народом. Если бы мы могли куда-то уплыть. Я так ей сказал. А вдруг смогли бы, уплыть отсюда, далеко, все вперед, вперед, в океан, в новые земли, сейчас удаленные. Могли бы? Почему бы и нет, нас двое, наши жизни вместе. Так я ей и сказал, может мы сможем куда-то уплыть.
Она не пошевелилась. Я ждал. Ночь становилась темнее и освещение в комнате тоже, убывало, я не двинулся, чтобы нажать выключатель, ни она, ни я, она могла сдвинуться, я не мог. Повисло мертвое молчание. Полагаю, что так. Это могу сказать. Я сидел, мы оба сидели, я на кровати, она в кресле у окна. Прежде, чем она ушла те несколько дней назад, я спал, а она сидела в этом кресле, не могла уснуть, гадая, как я это сделал, почем это так. Я сказал ей, а почему же и нет. Ты не ощущаешь вины, да, я не ощущаю вины, я могу заснуть, очень легко. А я не могу, сказала она, так страшно устала, а не могу. Она ждала, я ждал, да, тоже, чтобы она заговорила. Я бы рассказал. Тогда, позже. Когда – тогда. В любое время, и не один раз, сколько угодно. Но сначала должна была она. Ей следовало заговорить, это ее. Прошли долгие минуты. Мы сооружаем собственных призраков, выдумываем их. Мы видим эти черно-синие тучи и тени, все такое таинственное, люди, уже умершие в жизни, живущие в наших мозгах. Вспоминаем, где мы тогда были, и проносимся сквозь облака, такая у меня была мысль, может мне прыгнуть, да, прыгнуть я мог, она не знала, никто не знал, но я, правда, мог. Если меня толкнут не толкнут, если попросят, я мог бы выпрыгнуть, возможно, и она тоже, она тоже. Ведь и она человек, и видела все эти беды, все мы их видели. Не так ли она и думает, раз она здесь, то и я должен быть, но из-за того, что она здесь, я и не способен сдвинуться с места, поэтому. Опять же работа, моя работа, ее нужно делать, это работа необходимая.
Снова к окну. Я говорю, что она глядела не на меня, а в окно, и я не на нее, а тоже в окно, и я ощущал ее запах, знал ее, хоть прикоснуться к ней, да, коснуться ее и прижать к себе, конечно. В ночное небо, мы смотрели в него, да, я выпрыгнул бы отсюда, разорвал облака, что у нас за жизнь, люди исчезают, ну и лети, если тебя толкнули так, как эта женщина, которая думает, что я только поэтому здесь, я и без нее мог бы понестись навстречу смерти, выпрыгнуть, смерть это бегство, смерть означает теперь – безопасность, покой, покой, я бы прыгнул прямо отсюда, если б она поглядела на меня определенным образом, если бы только она так на меня поглядела, определенно, я прыгнул бы и разорвал облака, определенно сделал бы так, это определенный факт, да, мадам-коллега, любовь моя, товарищ-коллега, ну как ты нынче, в этот вечер, bonne nuit тебе, buenas noches,[1] хорошо, что мы еще живы, привет, привет, это здорово. Может она чего-то хочет от меня, я не знаю, не знаю, что это, что я должен сделать и сказать, что я могу сделать, я не устраиваю революций, в этом все дело, не знаю, выжить до старости, это только естественно, вот так, чем мы, отдельные люди, и занимаемся, человеческие существа, любовь моя, ей невыносимо быть со мной, я вижу в ней это, ей не
оскорбительно для нее, я оскорбителен, для нее
И все равно ничего не может сказать, поговорить со мной, почему не может, не говорит со мной, мы так долго вместе, через столько прошли за эти многие, многие недели-и ничего, с кем она повстречалась, она с кем-то встречалась, конечно, встречалась, а может и нет, может и не встречалась, кто она – богоподобное существо, женщина земная и небесная, женщина с планеты Марс, чье тело я знаю так хорошо, знающая и мое тело
Я дрожал, уже трясся, дрожал, один, да, что случилось, сказал я, когда она дала мне сигарету, а другую взяла себе. У нее были сигареты. Одну дала мне, а другую себе, самой. Но может быть, мы покурим, покурим вместе, мы делали так, курили одну сигарету, вместе. Теперь отдельно, одна мне, другая себе. Для меня это имело значение. Я мог разозлиться. Конечно. Но нет. Я мог расстроиться, но не расстроился. Давайте внесем тут ясность. Я исполнял работу, какая была необходима. Работу, которую я исполнял, это могу сказать, она не одобряла. Сама мне так говорила, она не имеет никакого значения в мире, который мы с ней делим, так она говорила. Значения. Она говорила смысла, никакого смысла. А что такое смысл? Кто может сказать, что имеет смысл, что не имеет. И то, и это, оба имеют смысл, они сами и есть смыслы, не знаю, так она говорила. Я слушал не очень внимательно, был сердит на нее, какой еще выбор, как будто он у меня был, не было у меня никакого, и ни у кого из нас нет. Да, сердился, но не так на нее, как на инфантильность ее поступков, ее доводы были инфантильны, я ей так и сказал, и еще о том, как это было необходимо. То, что мы делаем, это необходимая работа. Я сказал ей, В этом нет ничего плохого. Для нас это ценно, может в таком-то смысле это и ложь, ты говоришь о смысле, а разве есть какой-то смысл в этом мире, в нем даже общности нет, ты думаешь, в нашем мире есть общность? Это инфантилизм.
