Н. Денисов - Арктический экзамен
Потом опять погнали по улице. Чемакин никак не мог забрать инициативу в свои руки, понукал только свою лошадь, стараясь не отстать. Остановили пожилого охотника с лыжами на плече.
— Откуда топаешь? — накинулся Сашка Лохмач. Толя, как бы подстраховывая, забежал сзади. Но охотник не напугался, хмуро поднес к Сашкиному носу заскорузлый кулак, и Чемакин, натягивая вожжи, прикрикнул:
— Ну-ка, вы, обормоты! Отстаньте от человека!
Обормоты отстали. И охотник, не оглядываясь, затопал дальше по улице, наверно, устал — возвращался из лесу, спозаранку насторожив ловушки.
Но надо было что-то делать все же: носиться по улице чужого села на диких конях, от которых шарахались бабы, с удивлением оглядывая странное снаряжение Толи, который как был на озере в гусе, так и пал в розвальни, когда Лохмач помчал за бригадиром.
Надо было что-то решать, и Чемакин дал команду ворочаться в Нефедовку.
— Заверну на пару ласковых к моей дорогуше, — не послушался Лохмач и раскрутил над головой вожжи. У ворот кряжистого крестового дома, крытого позеленевшим от старости тесом, бросил вожжи на руки Толе, пнул ногой калитку, она распахнулась во всю ширь, нырнул в сени. Двое, принужденные ждать, топтались молчаливо у заплота, от нечего делать проверяли упряжь.
Наконец Лохмач вылетел из сеней, недовольно бубня под нос, вслед ему нарисовалось в окне морщинистое лицо старушки.
— Ну и как? — брякнул из-под гуся Толя.
— Нет дорогуши дома, А старушек я не обижаю…
Обратную дорогу Сашка Лохмач помалкивает. Задумался. Сник. Не узнать Лохмача. Не говорит и Толя, привязав вожжи к передку розвальней. И кобылка сама трусит за санями Чемакина.
А Сашка Лохмач терзает себе душу. В первый раз, может, терзает: легко привык относиться ко всем невзгодам. Как сказать, может, и напрасно изводит себя, да тут уж ничего не поделать, потому что склонен он сегодня часть вины на себя взять за свою трепологию перед еланской подругой. Ладно бы перед одной подругой, а то в доме насобиралось тогда народу разного — с пекарни женщины, где подруга заведует, мужчины соседские, старикана с развесистой бородой прибило на вечеринку. Сашка трепался полвечера, как он с геологами блудил по тайге, нефть искал, да какую хорошую зарплату получал. Намолол черте знает о чем — про быль и небылицы, перескакивал с пятое на десятое. Оттого, наверное, и не соглашались верить ему посидельщики. Ну тогда он начал хвалиться рыбацкой бригадой, как загребают на Белом тоннами. А когда загребут сколько положено, в Еланку перемахнут, тут, мол, надо тоже шмон навести. Дед почесал еще в бороде, собираясь вроде возразить, но так и проглотил слова, угощаясь Лохмачовой «беломориной».
Вот и думает Сашка сейчас, вот и терзает душу: с перепугу-то, наверное, и решились еланские на такое! Потянуло же ляпнуть не подумавши. Ведь ни Чемакин, ни башлык дядя Коля не заикались о еланском озере. Наоборот, как ни хотелось Чемакину кидать людей в другую глухомань, а напоминал — недолгие, мол, гости в Нефедовке!
Терзается Лохмач, откинувшись на спину, долго смотрит в холодную глубь неба.
— Постой, — встрепенулся он.
— Стою, хоть дой. Что тебя дергает? — нехотя откликнулся Толя.
— Может, специально след запутали, а?
Толя опять подумал, что нельзя сегодня выпускать Лохмача из рук — наломает дров сгоряча, оттого и пал к нему утром в розвальни.
Лошади вынесли на крутой косогор, с которого открылась обширная даль синеватой тайги — со всеми провалами и взгорками: то с густыми островками кедрача, то словно разбегающимися в одиночку, да так и застрявшими среди болот голыми сосенками, где и снегу не за что зацепиться — так неказисты и чахлы собой.
С косогора — минуты езды до Нефедовки, но все равно, будь у рыбаков другой настрой в душе, непременно бы придержали коней, засмотрелись бы, удивляясь простору, на который взглянув хоть на миг, нельзя не задохнуться от нахлынувших чувств, от синевы и раздолья заснеженной родной земли, что присудила им вдоволь всего, что отпущено человеку на этом свете.
А Нефедовка, украшенная батраковскими предвыборными портретами, как ни в чем не бывало встретила брехом собак, редкими, угасающими к полудню струйками дыма над трубами да еще пытливыми взорами из-за оконных занавесок. Как водится во всякой деревне, хозяевам надо обязательно удостовериться: что там за человек проезжает по улице?
И Нефедовка, угрюмо и недвижно придавленная высокими крутыми крышами, застегнутая на все створки ворот и калиток, на этот раз показалась рыбакам настороженной и мрачной. Никто не встретился на улице и у ворот, от которых еще утром откидывали лишний снег, в который уж раз за зиму пробивая в сугробах глубокие траншеи.
Тихо в Нефедовке. И Чемакин, глубоко расстроенный случившимся, неожиданно подумал о том, что не видать на улице и мальчишек: уж им-то нипочем никакие лихие заботы, не удержит и мороз, дай только сорваться из дому. И он впервые для себя обнаружил, что и в другие дни не видел у дворов обычной возни пацанов. Да и в домах, где расквартированы рыбаки! Это неожиданное открытие настолько поразило бригадира, что он на какое-то время позабыл о неводе и о том, что теперь бригаде сидеть несколько дней без работы, пока не починит снасть. И пока Егренька трусил до Никифорова двора, он размышлял о Нефедовке, заселенной когда-то крепким сибирским народом, а вот теперь доживающей, наверное, свой век, и, если не случится чего-то необычного в ее судьбе, с годами она совсем заглохнет.
За годы бродяжнической рыбацкой жизни Чемакин не раз встречался с такими вот угасающими деревеньками, похожими на согбенных старцев, которые, еще, кажется, вчера по-детски, с любопытством смотрели на мир широкими окнами домов и вот неожиданно потеряли интерес к этому миру, сразу загрустив и состарившись. И всякий раз он глубоко переживал их судьбу, которая неудержимо катилась к закату, и только, как надежда на будущие перемены в этой судьбе, цеплялись за свои дома и пригоны жилистые деревенские деды, не хотели уезжать в города к сыновьям или переселяться на центральные усадьбы хозяйств, что непомерно разрастались, поднимая у околицы шиферные и железные крыши животноводческих хоромин.
Сам Чемакин вырос в пригородном рыбзаводском поселке, из которого, кроме как на службу в армию, почти никуда не уезжал. Поселковые жили по-деревенски, садили огороды, имели маломальскую скотину, и Чемакин по праву считал себя сельским жителем. А в эти годы, как ушел из милиции с должности поселкового уполномоченного, он совсем привык к деревне, полюбил простой и крепкий сельский уклад, за которым чувствовалась старинная основательность сибирского охотника и землепашца. И вот этот уклад сдвинулся, и Чемакин, понимая неизбежность этого сдвига, еще жалел о том времени, когда деревни кипели по ночам гармонями, а на городском базаре сельские мужики и бабы бойко, без ложной стыдливости торговались с покупателями, нахваливая свои припасы, которым не хватило места в погребах и кладовых.
Он думал сейчас и о том, как должен поступить, поскольку случилась в бригаде беда, а виновны в ней, конечно же, кто-то из нефедовских или еланских жителей, но не мог дать себе ответа. Не мог поверить, что кто-то из близких, с кем свела рыбаков судьба в этой деревеньке, мог решиться навредить бригаде. И хотя он не осуждал Лохмача, которому первому пришла мысль заявить в сельсовет, все же неожиданно для себя почувствовал облегчение, когда ни председателя, ни участкового на месте не оказалось.
А как объясняться на рыбзаводе?
Встретили их Никифор и Витька, который только что прибежал из леса — тоже искал следы. Но следов в это утро оказалось много в окрестности — наследили уже сами рыбаки, безуспешно блуждая по тайге.
— Ну что, дядя Ваня? — кинулся Витька к бригадиру, но тот не ответил, подходя к неводу, в беспорядке сваленному у забора.
— Перины распорю! — опять загорячился Лохмач, но Никифор сурово глянул на звеньевого, тот сразу примолк, помогая Толе распрягать кобылку.
— Что скажешь на это, Никифор Степанович? — спросил старика Чемакин.
— Чё тут рядить? — буркнул Никифор. — Сикось-накось, инкось да витясь и касаясь каких-нибудь вещей, оно, конешно, неладно… Ну, я соображаю, что могли и наши, а могли и не наши. Утворили, словом.
— Что-то ты замысловато, Никифор Степанович? — недовольно поморщился Чемакин.
Витька, он беспокойно прислушивался к разговору старших, посмотрел на старика, как на полоумного.
— Нет, пошто замысловато? Сам хорошенько задумайся, Пантелеич. Тебе решать — судить ли, миловать ли? Ты все же должностное лицо… Но будь я помоложе, скажу по совести, сам бы поступил, как те ухари.
— Ну спасибо, Никифор, за откровенность, спасибо, — опять помрачнел бригадир. — Я, пожалуй, съезжу на озеро сам, посмотрю своими глазами.
