Н. Денисов - Арктический экзамен
— Про меня-то он ничё не пишет?
— Погоди. Да вот и тебе кума — сорока весточку припасла: «Если, может, мама думает, что водиться ей придется, так мы пока второго не намечаем, хотя сейчас можно бы, места много, хоть футбол гоняй в апартаментах…»
— Ну-ка, не части. Алименты ему присудили, батюшки… На стороне дите прижил? Да я ему…
— Ну — у, поехала с орехами, — рассмеялся Афанасий. — Про помещение речь идет. Квартирой, стало быть, хвалится, больша-ая.
— Куды там, квартера! — не сдалась Нюра. — Была я в городских квартерах, когда к им ездила. Валентин водил меня к Апрошке Даниловой, она ить тоже у сына живет. Ну и како? Не присесть, не поставить! Чисто, правда. В горнице сразу четыре лампочки включают. А как ночь придет, на стульях спят повдоль стен. Раскладут стулья и ложатся поодиночке. Да ишшо ночевать каво из чужих оставляют. Апрошка и стонет: лежишь, как на вокзале, вповалку, за протянутые ноги запинаесся, если в уборну приспичит. А куды деваться?
— «А корову Зорьку продайте или отведите в совхоз. А за пятистенник, если подвернется покупатель, не ломите цену, — продолжал Афанасий. — Дорого не дадут при нынешней ситуации».
— Господи Исусе, да как же я переживу это светопреставление! — совсем поникла Нюра. — Ить Зорька стельная, вот — вот отдоит… Ой, оченьки, — спохватилась она, загремев в кути ухватами, — совсем ополоумела! Зорька ревет, поди, непоеная. Что же это? Много ли, чё ли, там осталось?
— Заканчивает, — сказал Афанасий, — передает поклоны соседям, да в конце приписал, что отобьет телеграмму, как поедет за нами на тягаче. Скоро, говорит, будет… Решил за нас без нас. Да-а…
Нюра промолчала. Навела ведерко теплого пойла, сыпанула сверху отрубей, покрошила сухую хлебную корку, вышла к корове.
— Отдыхай, я к Матрене забегу ненадолго, — проронила она на пороге.
На дворе сиверило. Утоптанный еще затемно рыбацкими броднями снег совсем затвердел, валенки в калошах скользили. Она не подумала, как раньше, о постояльцах, не пожалела в мыслях, что им несладко в такую стужу на голом морозе управляться с работой. Мысли словно пропали, окаменели, в голове гудело, потрескивало.
Нюра приласкала Зорьку, та сразу кинулась к ведру, ополовинив его в несколько глотков, затем пила неторопко, в перерывах отдуваясь и нюхая руки хозяйки.
Матрену она застала за работой. Та недавно вернулась с дойки, ткала на кроснах дорожку.
— Приданое готовишь Галине, знать-то, девка! — стараясь придать голосу бодрость, поздоровалась Нюра.
— Старье-ремки собрала, накопилось… Раздевайся, кума, проходи, — повернулась навстречу Матрена.
Нюра неспешно размотала шаль, пригладив гребенкой волосы, — не дай бог показаться на людях косматой, повесила фуфайку над рукомойником, где висела и Матренина спецовка, пахнущая силосом.
— Пимы-то, пимы-то зачем сымаешь? — укорила Матрена, перебрасывая челнок с навитой пряжей.
— Чисто у тебя, наслежу.
— И не скажи! Не метено, не скребено. Как пришла в семом часу с базы, пала на печку пластом, да не лежится. Встала, в глазах метлячки летают, будто песку кто в глаза насыпал. Привязалось чё уж, не знаю. Я уж так и этак перевернусь.
— Не захворала ли, девка?
— Когда хворать? А поднимусь, метлячки летают…
— Чижало тебе на базе, — заключила Нюра. — Отпросилась бы! Сколько тебе годов-то, молодая вроде?
— Осенесь сорок восьмой пошел.
— Молодая… Мне пиисят семь на паску будет, а и то ползаю. Не знаю, как там! А в Нефедовке дай бог поползаю ишо…
Матрена промолчала, не ответила, видно, не поняла, с каким разговором подступает кума, прошла в куть, поставила самовар — прямая, рослая, степенная, не утратившая еще былой девической стати. Была она смугла, другой, чем дочь, породы — та в отца, белая, синеглазая, быстрая на ногу. К Матрене еще недавно подкатывали со сватовством, но она необидно и аккуратно отваживала, напоив чаем, а то и угостив самогоном, который нагоняла раз в году, не таясь от соседей. Стеклянную пятилитровую бутыль хранила в подполе для праздника, для доброго человека. А поскольку добрый человек навертывался в таежную деревеньку не так часто, то Матрена рада была приветить гостей, что завертывали на ночлег — проезжая шоферня, охотники, приплутавшие в незнакомых местах, рыбаки — одиночки из городских отпускников, заготовители пушнины. Однажды каким-то ветром занесло корреспондента из области. Ночевал он две ночи, сулил прислать газету со статейкой, да так и не прислал: об чем было писать корреспонденту? Не прославилась как-то Нефедовка, большого молока не выдала, механизаторы, которые обрабатывали нефедовские поля, не поля — горе, заплаты на лесных взгорках, жили в Еланке, наезжая весной всем аулом на посевную. Корреспондент тот все же выудил героев — ими, на диво всем, оказались Никифор да Лаврен Михалев, которые кое-что помнили про старину. Их и пытал два вечера корреспондент, выщелкав у Никифора полторы шапки кедровых орехов.
Нюра разглядывала клубки пряжи, надранной из старья, пока Матрена выскребала из загнетка горячие угли, наливала самовар. В углу, где должны быть иконы, побрякивал старый батарейный приемник, передавал гимнастику. Сквозь тюлевые шторы в настывшие узоры окна светило линялое зимнее солнышко — живое солнышко, показавшееся впервые за последнюю неделю. И все же в груди Нюры было неспокойно, как-то тоскливо, и не терпелось высказаться, поделиться с соседкой.
— Не знаю, чё и делать? — промолвила она, когда Матрена, вытирая руки о фартук, вышла из кути. — Зовет нас к себе Валентин-то…
— Зовет?
— Зовет. Зовет. На машине сулится приехать. А у нас теперь и думы нараскоряку. Продайте, пишет, пятистенник и Зорьку. У Валентина сичас хоромина большая. Хватит, говорит, наробились, отдохнете… И то верно, несподручно ему каждую весну палигать к нам с дровами пластаться. Да ишо летом когда и сено приезжал метать.
— Он у тебя рабочий, — закивала Матрена. — Сноха, знать, только неприветливая.
— А мы сами под собой будем, СА-ами. Как же! У нас все свое — посуда и перины две, подушек шесть штук. Напасла я пера, когда Афанасий в силе был охотничать, напасла! А теперь и он никудышный становится. Базу только и сгодился караулить, да на хомяков капканья ставить.
— Вот-вот, — неопределенно покивала Матрена.
— Оно ить, сама знашь, грамотный у меня Афанасий. Бухгалтером, шутка ли дело, сколько лет сидел. Как поставили ишо в колхозе в контору, так, пока на фронт не проводила, и сидел, а потом опять до последа…
Матрена тоже повздыхала легонько, собрала клубки под стол, как бы извиняясь, проговорила:
— Не советчица я тебе в этом деле, кума. Вдруг что не так присужу. — И прильнула к морозному стеклу, отодвинув тюль. — Видала, христовенький, как выкомаривает, налакался, успел!
— Кто там?
— Знамо кто — Кондрухов. — Будь он проклят. Пока назем утром чистил, вроде ладно шарашился… Ишь как его бросает! На трехрожки наткнется, гляди.
Соседки теперь обе смотрели на улицу, где, выставив вперед себя вилы, стремясь попасть в собственный след, шел ферменский скотник.
— Щас бабенку гонять начнет, бойню учинит на весь белый свет.
— Так убежала от него бабенка-то, ребенчишка замотала в одеяло и третьеводни укатила в Еланку к матери, — сказала Нюра, опять подсаживаясь к столу, на миг позабыв о своей заботе. — Манатки кой-какие собрала да варенья банку.
— Поди-ка ты! Я-то, гляжу, она на улицу не кажется.
— А сам-то просит у меня стиральную машину, которую Валентин нам в прошлом году благословил. Куды тебе, говорю, она же без лектричества не робит? Пристал, как с ножом к горлу. Я, говорит, на базе от движка подключу… Пошла на запарник. А он, лихоманка его затряси, сидит — осоловел возле машины-то. А она визгом заходится, за дверями ишо слышно. «Яшка, — говорю, — ты чё, Яшка?» А он, пестерь, и нити не вяжет. Принюхалась, батюшки! Дрожжами на всю базу несет. «Брагу, — говорит, — с утра заложил в машину, поспела скорехонько». Напробовался уж…
Матрена легонько посмеивается в ответ, морщинки у глаз сбежались веселенькими лучиками. Ее настроение вроде передалось и Нюре. Но та, будто о чем спохватясь, засобиралась, засуетилась, заматываясь полушалком, отказалась от самовара.
— Нет уж, спасибо, Мотя! Какой мне чай, кусок в горло не идет. Вечером посоветуемся с Николаем Антоновичем, башлыком, да с Чемакиным, может, чё и скажут.
Добрую половину дня Нюра Соломатина маялась, обежала всю Нефедовку, посидела еще в трех домах, посудачила с женщинами, но нигде больше не созналась, что засобиралась уезжать к старшему сыну в город. Больше слушала, об чем говорят, больше помалкивала. В одной избе, правда, схлестнулась было спорить с хозяевами, которые заругались на рыбаков, мол, порушат домашнее озеро, перебуртят всю рыбешку, летом на уху не поймаешь. Но в глубь разговора не полезла. Не до них. За полдень приплелась домой, перебрала на полатях лук, вынула, залюбовавшись, нарядную скатерть из сундука, которую давно еще плела и вышивала сама, застелила в горнице стол.
