Ирина Муравьева - Дневник Натальи
У меня очень болит голова, очень.
— Я пойду, — говорю я. — Мне надо сына искать.
— Какого сына? — говорит она. — Нету никакого сына!
Я поняла, что они все между собою связаны: и Нюра, и Феликс, и эти старухи. А те, которые были за меня, те ушли. Все они там, где Платонов, здесь никого.
Антонина быстро переглянулась со старухой.
— Иди на кухню, — вздохнула она. — Чаю выпей…
Я пошла за ней в кухню, потому что почувствовала, что до дому после такой ночи не доеду. Она налила мне крепкого чаю, достала из хлебницы сдобную булочку — голубь с изюминками вместо глаз, — намазала маслом, и тут кто-то позвонил в дверь.
— Димуля! — Она вся вспыхнула и быстро вытерла полотенцем крем с лица. — Что это он так рано!
В кухню вошел такой высокий парень, что у меня заболели глаза, когда я подняла их наверх, чтобы увидеть, где кончается его голова. Он был очень худой, с длинными, почти до самых плеч, светлыми волосами, перехваченными кожаной полоской поперек лба. Я уже давно заметила, что есть лица, которые по своему строению напоминают черепа умерших. Что-то такое в костях лба, в провале рта… У этого парня было именно такое лицо. Он поздоровался, пододвинул табуретку к столу, сел — стал немного ниже — и уставился на меня.
— Кто такая? — спросил он.
Антонина пожала плечами, а бабка, торопливо евшая варенье из блюдечка, махнула рукой:
— Да мы сами не знаем! Пришла вчера в больницу, сына своего ищет.
— Где ваш сын? — спросил меня гость.
— Ну, — сказала я, улыбаясь. — Я же у вас не спрашиваю, где ваша мама.
— Умерла, — отвечает он спокойно и глаз не отводит.
Ах, как голова болит! Все сильнее, сильнее. Что же это такое!
— Женщина, — говорит между тем бульдожка. — Вы лучше ему откройтесь. Он — целитель.
А сама садится к нему вплотную и смотрит на него влюбленным взглядом.
— Да я и так все вижу, — произносит он. — И так все ясно.
— Не дается, — вздыхает бульдожка и — вижу — раздвигает колени под халатом. — Я уж, ты знаешь, к себе даже позвала, говорю: перебирайся, а то пропадешь! Не хочет!
— Ну, что делать, — говорит он. — Насильно мил не будешь.
— Вы что, — спрашиваю, — врач?
— Я лучше, — говорит он. — Лечу телесным электричеством.
Я ничего не ответила, даже не удивилась.
— Вот вы, — продолжает он, — очень одиноко живете… Ваше тело выпало из общего тепла. Так случается при одиночестве.
— Да какое одиночество! — смеюсь я. — У меня дочь дома! Зять вашего возраста! Собака! Муж был совсем недавно! Месяца полтора как сплыл! Какое там одиночество!
Бабка доела варенье и встала, вытирая губы носовым платком.
— Ну, Тоня, у тебя хорошо, а домой пора. Вечером Машу привезут, надо сготовить, прибрать надо.
Вижу: Тоня ей показывает глазами на меня, забирай, мол. Но я и сама поднялась.
— Спасибо, — говорю я весело, — хоть вы и не та, которая мне нужна, однако доброе слово, как известно, и от кошки, и от мышки, и даже от крокодила приятно. Так что будьте здоровы, всего вам самого…
Димуля вдруг тоже вскочил:
— Вы где живете? Я вас провожу.
Бульдожка так и вскинулась:
— Как провожу? А что же я?
«Господи, — думаю, — да ведь он тебе в сыновья годится! Ты посмотри на себя в зеркало! Что этому парню двадцатилетнему с тобой, старой бабой, делать?»
А она, бедная, забыв про стыд, надвигается на него своей капроновой грудью и шепчет:
— Я с тобой поеду. Или лучше — знаешь что? — оставайся! Они и так доберутся!
— Нет. — Он нахмурился, но отодвинул ее резко и решительно. — Сказал — нет, и хватит!
Она заплакала, как припадочная, навзрыд, затряслась. А у меня так болит голова, что еще немного — и я упаду!
— Я тебе, Тоня, вчера сказал, что жить мы с тобой больше не будем. — Он нахмурился. — Сказал ведь?
— Димочка! — простонала она и опустилась на стул, словно ноги ее не держали. — Да что же я тебе плохого сделала, любонька моя!
— «Любонька»! — передразнил он. — Ты когда со мной, пьяным, в койку ложилась, ты соображала, что я тебе во внуки гожусь? Любонька!
— Так ведь… — залепетала она, — ты ж моя сыночка, ты солнышко моя… Другого-то я не нажила…
Он промолчал. Бабка сидела — настороженная, поджатая, доскребывала из банки остатки варенья.
Антонина продолжала плакать.
— Держите, — не обращая на нее внимания, сказал мне Дима и протянул бумажку с телефоном. — Захотите позвонить, звоните, не стесняйтесь. Я вам главного не сказал: мы ведь моделируем людей. Вас как зовут?
— Наталья, — усмехнулась я.
— А отчество?
— Николаевна.
— Так, — сказал он, — так, Наталья Николаевна, я вас могу привести к полной гармонии по формуле «тело — дух — душа», хотите?
— Что? — ахнула я. — А какая же разница между душой и духом?
Он даже крякнул от досады:
— А какая разница между дьяволом и чертом? А между чертом и сатаной? Тоже не знаете?
Тут я не выдержала.
— Слушайте, — говорю, — я в Бога верю. — А сама пытаюсь вспомнить: верю ли я? — При чем здесь сатана?
— Во! — кричит Димуля. — В самую точку попали! В самую, Наталья Николавна, точку! А с Господом Богом кто, по-вашему, борется? Он-то и борется, имени не называю, он и борется! За вашу, между прочим, бессмертную душу он-то и борется!
Меня опять затошнило.
— Молодой человек, — говорю я, — не надо меня моделировать. Что вы все, как сговорились, — моделировать, клонировать…
Он неистово замотал головой:
— Время подходит, Наталья Николаевна, время! Спасаться надо! Мы вывели формулу Бога. Дайте мне сюда хоть папу римского, хоть патриарха Алексия, и я ее им докажу. Как дважды два! Что такое душа, вы спрашиваете? А знаете, сколько миллиардеров велели себя заморозить после смерти?
— Заморозить?
Антонина громко, как вишневые косточки, сглатывала слезы. Старуха копошилась в сумке. Нужно было встать и уйти. Как я попала к этим мутным людям, зачем они мне? Куда я вообще попала, где я и что со мной?
— Заморозить! — вскричал он. — А потом разморозить! Тело тленное вернуть к жизни! Только ничего из этого не получится! Ничего! — Он погрозил пальцем. — Ничего! Потому что душа-то где? Нету ее! Улетела!
— Можно я полежу? — спросила я. — Полчаса полежу и уйду. Будь добра, Тоня.
— Иди ложись, — Антонина махнула рукой, — там плед есть, укройся.
Я пошла в комнату, рухнула на кровать, завернулась в вытертый плед. Комната, отраженная в зеркале, плыла прямо по моим глазам, царапая их ножками стульев. Почему-то мне показалось, что за окном пошел снег, засверкали новогодние искры…
Сна не было. За стеклянной дверью, ведущей в кухню, двигались тени. Сначала их было три, потом осталось две: старуха ушла. Дима сидел, ссутулившись и уронив голову на грудь. Антонина стояла перед ним на коленях, уткнув лицо в его живот. Я не поняла, что она делает… Вдруг он оторвал голову от стола, закинул ее и обеими руками надавил на ее затылок. Она задвигалась энергичнее, быстрее, и тут же Дима издал ликующий вопль, ни на что не похожий, кроме одного… Тот же вопль я слышу по ночам из нашей детской. Господи, да что же это?
Парень на кухне кричал, как молодой осел, а она, грешная, старая, грузная, стояла перед ним на коленях, уткнувши лицо в его ширинку! Господи, да что же это? У меня подступила рвота к горлу, и я рывком села на кровати. Крик на кухне сменился стоном, бесстыдным, благодарным. Дима обхватил голову Антонины обеими руками и несколько раз торопливо поцеловал ее.
— Миленький, — услышала я. — Не бросай меня, деточка!
— Да ты что, Тонь, когда я тебя бросал, кто у меня ближе…
«Как она смеет! — Я вся корчилась под чужим пледом. — Как она смеет!»
Смеет — что? Я не могу выразить, не могу, но я же чувствую: что-то тут не так! Что-то ужасное я только что услышала! Что? Не знаю! И вдруг меня словно пропороли! Она сказала: «ДЕТОЧКА!»
Боже мой, ТЫ слышишь это? Да какая же он ей — ДЕТОЧКА? Это у меня — дети, деточки, а у нее?!
Я провалилась. Проснулась через час, как мне кажется. Никакого снега за окном, снег мне померещился, но дождь льет как из ведра, и даже в комнате пахнет водой и деревьями. Надо мной стояла Антонина в хорошем белом платье, длинном, как у невесты, причесанная, подкрашенная.
— Я к подруге иду, — сказала она грубым мужским голосом. — Ты оставайся, никто тебя не гонит.
— Ни-ни! — испугалась я. — Меня и так уж, наверное, разыскивают, беспокоятся…
— Кто тебя разыскивает? — вздохнула она. — Кому ты нужна?
Я вдруг обиделась до слез.
— Что значит: кому я нужна? А ты кому нужна?
— Я? — удивилась она басом. — А я нужна! — У нее побагровело толстое лицо. — Ты думаешь, я не знала, что ты за нами подглядываешь? Подглядывай, мне не жалко! Думаешь, мы стесняемся? Да нам плевать!
— Стыда у тебя нет, — зачем-то сказала я.
