Ирина Муравьева - Дневник Натальи
— Какая любовь? — бормочет он и покрывается испариной. — Какие детки?
Ага! Наконец-то! Услышал меня!
— Феличка, — говорю я (а кофточку все не застегиваю, смотри, смотри, сволочь, у меня грудь — четвертый номер, а форма, как у кинозвезды! Забыл, наверное? Я тебе напомню!), — Феличка, мне только одно нужно: адрес детского дома или — как его? — приюта. Скажи адрес.
Он опустился на стул и смотрит на меня с ужасом. Конечно, решил, что я сошла с ума: откуда ему догадаться, что я все знаю?
— Феличка! — Я прижалась к его лицу сосками (надушены «Шанелью № 5», взяла у Нюры, полфлакона вылила!). — Ведь не все еще потеряно, правда? Я ни на что не сержусь, только адрес! Адрес, и объясни, почему ты так поступил? Тебе разве не жалко меня было? А ребенка? Сыночка нашего?
Я думала, он разрыдается и все скажет, потому что истеричный, мужчина ведь. Но он не разрыдался, а наоборот, встал со своего стула, крепко взял меня за руки, словно мы с ним танцевать собираемся, отодвинул меня на шаг и говорит:
— Наташа, у тебя какая-то фантазия. Я ничего не понимаю. Что за ребенок? Какой приют?
Слава Богу, что я сдержалась! Не закричала, не выплюнула ему все в лицо! Тайну свою, нашу с сыном тайну не выдала! Высвободила руки, положила их ему на плечи, головой прижалась к его плечу. Странно — ничего! А ведь как на меня раньше действовало! Короткое замыкание! Он меня осторожно обнял, словно боялся обжечься, жалостливо погладил по голове. Тогда я прижалась крепче, оплелась вокруг него, раскрыла губы и раскрытыми губами плюс языком — не целуя — провела по его горлу.
Реагирует или нет? С ума я схожу, что я делаю…
Он замер. Напрягся! Ответил на мой поцелуй. Испуганно, но ответил. Чмокнул меня в щеку. Я закрыла глаза, вернее, сделала вид, что закрыла, а сама из-под ресниц вижу, как он бледнеет. Нет, это никакие не эмоции, ему просто не по себе.
— Милый, — говорю я ему, — это была наша единственная ошибка, единственная. Дети. Люди детьми связываются, а мы — развязались.
Тут он опять отпрянул от меня.
— Наташа, тебе надо проконсультироваться с доктором. Что-то тебя тревожит, я чувствую.
(Ты чувствуешь! А я чувствую, что тебе наплевать на меня, и ты рад-радешенек убежать и бросить меня здесь «не-про-консуль-тиро-ван-ную»! Но я тебя обманула. Ты не понял. Ни про приют, ни про детей — ты ничего не понял!)
Вслух же говорю:
— Не обращайте внимания, маэстро! У меня большая любовь. Вот так. А все остальное, конечно, шуточки.
— Неправда, — кричит он и вдруг грозит мне пальцем, как учитель арифметики (кто из нас с ума сошел?). — Ты меня обманываешь! Тебе нужен врач!
— Читателя, — пою я низким, сексуальным голосом и подхожу к нему, танцуя танго, — читателя! Советчика! Врача! На лестнице колючей разговора?
Он схватился за голову, бросил на стол свой проклятый конверт и выскочил. Наутек! Причем не к лифту, а по лестнице! Я перегнулась через перила и кричу (а у нас подьезд гулкий, как колодец, сталинская постройка):
— «Я влюблена, шептала снова Фелюше с горечью она! Сердечный друг, ты нездорова!»
Но тут за ним захлопнулась подъездная дверь. Я упала на диван, свалилась, словно меня заставили площадь вымыть! Голова гудит, как лес перед грозой.
Итак, хладнокровно: я ничего не выиграла, но ничего и не проиграла. Феликс не раскололся. Почему? Врал, врет и будет врать? Или он так спрятал все это от самого себя, что ему действительно кажется, будто ничего не было: ни сына, ни детского дома, ни обмана. Не было, и все!
Вообще я давно убедилась, что человек есть набор химических элементов. К сожалению, я не психиатр и не могу объяснить это с медицинской точки зрения. Все эти сложные движения души только кажутся плодами высшего происхождения. А на самом деле — химия, одна химия! И страхи, и страсти, а главное, объяснения, которые дают люди! Никакой одной-единственной правды нет и быть не может, всегда и во всем — минус объективность! Гениальный это был фильм — «Расемон», просто гениальный. Пять версий одного и того же события. Кто говорит правду? Где она? Лжем мы, все мы лжем! А я? И я лгу. Феликс, конечно, мерзавец, в аду будет гореть за моего ребенка, но в то, что он выдавил этот кошмар из памяти, перечеркнул, — в это я могу поверить. Химическая реакция.
Что это я так разболталась?
21 июня (11 часов вечера) . Я отпраздновала твой день рождения, сыночек мой. Двадцать пять лет. Отпраздновала. Папашу твоего в гости пригласила. Видишь, что вышло? Папаша у нас неудачный, не обижайся. Завтра пойду тебя искать. Сегодня напрасно прождала весь день, не вышло.
22 июня (3 часа утра) . Тебе двадцать пять лет, сыночек. У тебя кудрявые волосы, как у Феликса, но похож ты на меня. Плечики у тебя широкие, как у моего отца, и такая же, как у моего отца, косолапая походка. Ты краснеешь так же, как я, — не только от слов, но и просто от мыслей. Ты — моя копия, ребрышко мое, косточка. Потерпи, мальчик, потерпи, мама тебя найдет, мама все сделает, следующий твой день рождения мы проведем вместе, поедем на дачу, я ее вымою, позовем твоих друзей, я всего наготовлю, у нас будут деньги, я устроюсь на работу, так что о деньгах не беспокойся, мама все сделает, и напеку, и наварю, сыночек, ты понимаешь, им этого не надо, Нюра меня никогда ни о чем не попросит, чужая совсем, а с тобой у нас все будет иначе, я будут покупать тебе мороженое, выжимать морковный сок, у нас сломалась соковыжималка, купим новую, только ты подожди меня, подожди, не плачь, деточка моя…
22 июня (вечер). Провела весь день на кладбище, ее нет. Хотя она оставила знак — на могиле моих родителей стоит стакан, обыкновенный граненый стакан, пустой и чистый. Что она хотела этим сказать? Что скоро наступит праздник? Сын найдется? Но почему тогда стакан пустой? Налила бы туда хоть каплю чего-то: вина, чая. А то пустой стакан — это страшно. Я боюсь пустоты. Мой ад — пустота. Если Бог захочет наказать меня за грехи, он пошлет меня в ад. Но там — я это знаю — никакого огня, никаких сковородок. Одна пустота. НИЧЕГО нет.
26 июня. Я напрасно ждала ее на могиле несколько дней подряд. Она не приходит, хотя — мне кажется — вчера я видела ее на автобусной остановке. Она тоже заметила меня, подняла руку, остановила такси и уехала. Значит, она не хочет помочь мне, и надо добиваться всего самой. С чего же мне начать? Завтра поеду в роддом на Первомайскую, может быть, там сохранились какие-то бумаги.
27 июня. Сегодня утром ко мне в комнату вошла Нюра — никогда она не встает так рано! — и села напротив меня в кресло. Розовая, щеки горят. Ночи любви! Как бы не забеременела! Пусть, пусть, мне не до того!
— Мама, — говорит моя дочь. — У Яна есть друг, он очень хороший врач. И, между прочим, учился в Англии. Мы хотим пригласить его в гости. Ты согласишься с ним побеседовать?
— Я? — говорю я. — С чего бы это?
— Ну, — говорит она, а глаза становятся злые, как у волка, желтые (сейчас она мне покажет!), — мы думаем, что у тебя начинается депрессия…
— У меня? — ахаю. — Депрессия? Да ты что? Я отлично себя чувствую!
— Это неважно, — шипит она (вот-вот кинется и разорвет!). — Тебе нужно, слышишь? Тебе нужно поговорить с врачом!
Я посмотрела на нее, и вдруг меня стукнуло: неужели эта растрепанная злая баба лежала у меня внутри? И сосала мое молоко?
Она приподнялась с кресла и двинулась ко мне. Я зажмурилась.
— Ты что? — закричала она. — Ты думаешь, мы слепые? Мы же тебе помочь хотим! Ты обязана поговорить с врачом, обязана!
Я улыбнулась прямо в ее красное, раздувшееся от ненависти ко мне лицо.
— Хорошо, — говорю я тихонечко. — С врачом? А кто ему будет платить? У меня ведь денег-то — кот наплакал!
— Не бойся, — говорит она. — Это дружеский визит, это бесплатно.
Как бы они меня не упекли куда-нибудь! А что? Тогда им достается вся квартира! Все четыре комнаты! А-а, вот в чем дело! Как же я сразу-то не догадалась! Вот вам и диагноз! Депрессия, шизофрения, невменяемость еще какую-нибудь отыщут! Делать нечего, придется маскироваться! Хотите мне врача из Англии? Да ради Бога! Хоть из Африки!
Я быстренько выпроводила ее из комнаты, даже по плечу похлопала (горячая она какая-то, вся пылает), собралась, напудрилась и поеду сейчас на Первомайскую, в роддом, где родился мой олененочек.
Хорошо, что я взяла себе за правило все записывать. Так у меня в мыслях появляется порядок. Я ничего не упускаю. Еду сейчас на Первомайскую.
27 июня (полночь) . Никто ничего не знает. Даже и разговаривать не захотели. Я просила, умоляла: «Посмотрите свои архивы! У вас же должны быть документы!» Послали меня почему-то в бухгалтерию. Я туда не пошла, а разыскала главного врача. Мальчишка совсем молодой, чуть старше моего. Глаза наглые, губы порочные. С такими губами только женщин осматривать! Сказал, что подобного «эпизода» просто не могло быть. Не бывает, и все. Если матери сказали, что ребенок умер, значит, ребенок умер. Я ему говорю: «У вас, наверное, тоже есть мама?» — «Нет, — говорит, — я сирота. У дяди воспитывался». Прикусила язык. Сирота! Поэтому он меня и не понимает! Спрашиваю его: «Вы врач, у вас в руках человеческие жизни (польстила сосунку!), помогите мне. Я мать. Сердце мне подсказывает, что ребенок жив. А сердце не ошибается. Куда мне теперь обращаться? Как его искать?» — «Подождите, — он весь сморщился, — подождите! А кроме сердца, у вас какие основания так думать?»
