Ирина Муравьева - Дневник Натальи
Тут я замялась. Сказать, что у меня все сведения от их бывшей медсестры? И пусть тогда ищут в своих архивах, кто у них ассистировал на операциях двадцать пять лет назад! Или не говорить, не впутывать чужого человека? Хотя мне ведь так нужно ее найти, хоть бы фамилию узнать!
Я все-таки решила не говорить. Уехала домой. В метро рыдала. Никто на мои рыдания внимания не обратил. Да и то сказать: одна я, что ли, рыдаю! Придумала вот что: утром на кладбище, а вечером, попозже, опять в роддом. Найду там самую старую няньку, которая в этом роддоме всю жизнь прогорбатила (должна же быть такая!), и попробую ее разговорить. Опишу, как выглядит ассистентка. И вдруг мне повезет? На все деньги нужны. Эти старухи — они же нищие. Что она там получает?
28 июня. На кладбище — никого. Приехала опять в роддом. Няньки — ведьмы. Наконец нашла одну, самую старую. Она гладила пеленки. Подумать только — ничего не изменилось! Такие же вот пеленки — застиранные, в бурых пятнах, выдавали — по две на день — женщинам после родов, чтобы подкладывали в промежность. Неужели им до сих пор не разрешают белье в больницах? Наверное, нет.
Подхожу к этой бабке:
— Миленькая, вы здесь сколько лет работаете?
— Да увсю жись!
У меня сердце подпрыгнуло.
— Я разыскиваю подругу. Она была медсестрой в этой больнице.
— Ну? — рычит «миленькая». — А мне чего?
— Помогите мне ее найти! Вы ведь, наверное, всех помните! Я вам ее опишу.
— Делов у меня других нет — подружку тебе искать!
Достаю бумажку, сую ей в карман халата.
— Помогите, миленькая, в долгу не останусь!
У нее сразу другое лицо.
— Ну, какая она у тебя?
— Я ее молодой не знала, так получилось. Расскажу, какая она сейчас. По виду — лет пятьдесят восемь — шестьдесят. Узкие глаза, брови она выщипывает, росту среднего, волосы негустые. Голос хрипловатый. Нос широкий, прямой. Ходит очень быстро, почти бегает.
— Не знам, не знам, — говорит нянька. — Как ты толкуешь, так это Лена Потапова должна быть. Но она померла.
— Да вы что! — кричу. — Какое померла! Я ее неделю назад видела!
— Видела, — говорит, — так чего опять ищешь?
— Это, — отвечаю, — долго объяснять. А кроме Лены кто еще?
— Глаза, — спрашивает, — узкие? И сама такая юркая?
— Да, да!
— Ох, — тужится она. — Голову ты мне, женщина, ломаешь! Стара я для таких загадок!
Опять сую бумажку.
— Погодь, погодь, — говорит она. — Так тогда это Антонина. Точно! И голос хриплый, как у мужика! Ну? Антонина!
— А где она теперь?
— Теперь-то? Да она на пенсии. Мужа схоронила, в лифтершах сидит.
— Как мне ее найти?
— Не знаю, не знаю, — говорит нянька. — Она сама больная, людей боится, никого к себе не подпускает. Ей платить надо, чтоб она тебе дверь отперла.
— Я заплачу! Только отвезите меня к ней!
— Утром, у пять, смена кончится, тогда поедем.
— Мне вас тут подождать можно?
— Где тут ждать! — хмурится. — Главный увидит, шкуру с меня спустит!
— Да я тихо посижу, — говорю. — И вот вам… — Опять сую.
— Лан-нно, — кивает, — идите пока отседова.
Отводит меня в какой-то закуток возле ординаторской. Там кресло и пыльный стол. Больше ничего.
— Подремайте, — говорит. — Чайку захотите, я принесу.
Я ведь целый день не ела! Забыла совсем.
— Спасибо, — говорю, — чаю очень хочется.
И тут меня как током ударило: Тролль! Тролль — не дай Бог — там один дома! Кто с ним погуляет? Кто ему воды нальет? Я уж не говорю — кто покормит!
— Можно, — спрашиваю няньку, — мне от вас позвонить?
Она заводит меня в ординаторскую.
— Быстро звони, а то мне за тебя башку оторвут!
Набираю номер. Нюра подходит.
— Слушай, — говорю я. — Я сегодня ночевать не приду. Погуляй с собакой.
— Что-о-о?
— Ничего. — Мне стало смешно: ясно, какая глупость ей пришла в голову! — Я имею право на свою жизнь, доченька?
— Ян! — кричит она (слышу, как он грохочет по коридору!). — У матери крыша поехала! Она не придет ночевать!
— Ну, и… с ней! — хрипит мой зятек. — Что ты бесишься?
— Мама! — говорит она в трубку. — Где ты?
— Я? — смеюсь. — В роддоме!
— Мама! — Она, кажется, испугалась не на шутку. — Я сейчас за тобой приеду!
— Роды принимать? — шучу я. — Не стоит. Ложись спать. Но погуляй с собакой. И покорми его. У меня там в холодильнике овсянка и две сосиски.
Она еще что-то лопотала, но я уже повесила трубку. Теперь она позвонит отцу, и они решат, что у меня завелся любовник. Пусть. Так даже лучше. Надежный отвлекающий момент. Хорошо, что у меня с собой в сумке всегда эта тетрадка. Вот я и записала сегодняшние дела. Жду, пока у старухи кончится смена.
29 июня . Вчера был странный день. Каждый мой день теперь — странный.
…Бабка закончила дежурство, и мы отправились. Ехали куда-то долго, с пересадками. Она дремала. Голова ее — растрепанная, с круглым гребнем, болталась из стороны в сторону. Вышли из метро. Пасмурно, дождик накрапывает. Фонарь при выходе из подземелья похож на волдырь. Прохожих немного. В подъезде зеленого дома, обвешенного костлявыми балконами, бабка мне говорит:
— Ждите меня тут. Я вам гаркну.
— Что вы мне гаркнете?
— Гаркну, пускает она или нет.
Стою, прислонившись к холодной батарее, жду. Через пять минут она мне кричит, перегнувшись через перила:
— Женщина! Подымайтесь! Можно!
Я бегом — по ступенькам. Дверь в квартиру открыта. На пороге стоит — не она! У меня голова закружилась. Не она, не она! Все напрасно. Я забормотала что-то, слезы хлынули. Хотела сразу уйти, ноги подкосились. Опустилась на грязный пол. Женщина в розовом капроновом халате надо мной наклонилась. Лицо блестит от крема. Глаз почти не видно, вся в складках, как бульдожка. Они вместе с бабкой меня подняли, повели в квартиру. Квартира — комната и кухня. По стенам — иконы. Бумажные цветы в пузатых бутылках — везде, даже на полу. Горят две свечи на трюмо и пахнет какими-то — не пойму, чем — маслами, травами?
Бабка шамкает:
— Ну, чего вы так, женщина? В слезы-то сразу? Хошь, Тоня вам погадает?
— Да, — говорит бульдожка. — Давай я тебе погадаю.
У меня зубы стучат, голова раскалывается, и еще что-то со мной… Да, я словно бы соскальзываю куда-то. Если меня не удержать, я соскользну, провалюсь в преисподнюю! Вцепилась в бабкин подол. Та вырвалась:
— Ты, женщина, сдурела?
— Погоди, — (это бульдожка в розовом!). — Что с вами? Плохо вам?
— Держите меня, — шепчу, — держите, ради Бога!
— Припадочная! — (это бабка!). — Прости меня, Тоня, свалились мы тебе на голову!
Бульдожка вдруг взяла меня крепко за лицо, за обе щеки, приблизила ко мне свой глянцевый лоб, пористый нос и понюхала меня, как собака. Господи, да ведь она и есть собака! Ну, конечно, вон как хвостом виляет под халатом! А я не поняла сразу, отчего это у нее зад такой откляченный. Смешно.
— Гадай, — говорю, — берешь-то сколько?
Она опять под халатом хвостом вильнула.
— Не трусь, — говорит. — Не ограбим.
И правда взяла с полки колоду, начала раскладывать.
— Говори свое главное желание. Что у тебя на сердце?
— Это ты мне говори, — отвечаю я. — Тебе виднее.
— Болезнь, — говорит она. — К святому угоднику тебя везти надо. Порча на тебе.
— Ну нет! — говорю я. — Откуда на мне порча? Что я такого сделала?
— Этого я не знаю, — отвечает она и шевелит своими бульдожьими складками. — А сглаз — вот он. Езжай к Сергию Радонежскому в Троицкую лавру.
Слушаю — и мне не страшно, только зло берет.
— Я, — говорю, — к святым не езжу! Язычники вы все! Чмок, чмок! Я с Христом в губы не целуюсь!
Чувствую, что на крик перехожу и не могу остановиться.
— Да провалитесь вы все! — кричу. — Провалитесь! К угоднику! Не нужно мне вашего угодника!
Тут она размахнулась и ударила меня по щеке.
— Будешь хулиганить? — спрашивает она.
Я опомнилась. Словно бы и не кричала.
— Женщина, — говорит она вдруг. — Я тебя вылечу. Перебирайся ко мне.
— Антонина! — икает бабка. — Да ты что!
— Ладно, — говорит Антонина. — Что мы, некрещеные, что ли? Жалко ведь. Перебирайся ко мне, женщина.
У меня очень болит голова, очень.
— Я пойду, — говорю я. — Мне надо сына искать.
— Какого сына? — говорит она. — Нету никакого сына!
Я поняла, что они все между собою связаны: и Нюра, и Феликс, и эти старухи. А те, которые были за меня, те ушли. Все они там, где Платонов, здесь никого.
Антонина быстро переглянулась со старухой.
— Иди на кухню, — вздохнула она. — Чаю выпей…
Я пошла за ней в кухню, потому что почувствовала, что до дому после такой ночи не доеду. Она налила мне крепкого чаю, достала из хлебницы сдобную булочку — голубь с изюминками вместо глаз, — намазала маслом, и тут кто-то позвонил в дверь.
