Александр Морев - Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1970-е
Он не смотрел на нее. Молча достал пачку сигарет, встряхнул.
— Дай и мне! — сказала она.
Он, не взглянув, чиркнул спичкой, закурил в ладонях на ветру и отдал ей сигарету. Сосредоточенно закурил вторую. Курили и смотрели на холодные мелкие волны, бегущие по заливу. Горизонт был сер и пуст. «Да, уже не поплывем весной в Петергоф, и солнечная палуба не будет качаться, и ветер не будет трепать рядом ее подросшие за зиму волосы. Опоздал!»
Сигаретный дым сразу схватывался ветром и уносился в сторону парка. Темнело.
И вдруг он произнес то, что, казалось, совершенно не относилось к случившемуся.
— Странно, — сказал он. И ее поразил его добрый голос. — У меня сейчас такое чувство, будто стоит мне сделать шаг, и я пойду по воде. Знаешь, как святой. И так, пешком по воде, можно дойти до Абиссинии… А там, наверное, сейчас синее-синее небо!
Она сразу увидела это синее небо и идущего по синим волнам человека.
— Или в Полинезию! — сказала она ему в тон. — А как ты думаешь, Христос ходил по воде? — спросила она.
— Черта рыжего! Ходил по лужам, как по воде! — И решительно повернулся к ней. — Этого не будет, слышишь, не будет! Ты не сделаешь этого! — Он схватил ее за руку. — Клянусь этой сморщенной мелкой лужей — ты не сделаешь этого! Ты не выйдешь за него! — И больно сжал ее запястье. — Этого не будет! Ты мне нужна! Мне — понимаешь? Нужна как жизнь! Я задохнусь без тебя!
Он с болью и ненавистью смотрел ей в глаза и повторял:
— Мне ничего не нужно. Только ты! И к черту эти японские гравюры! — Он яростно ворвался в карман и далеко отшвырнул смятый лист. — К чертям эти листья! Я люблю тебя, люблю, понимаешь? — Глаза его горели. Она не видела его таким. — Ты мне нужна, ты, ты, ты! — словно в бешенстве повторял он. — Этого не будет, не будет! Скажи — да! — Он стиснул ее руку. — Что молчишь?
Ей было больно, но она не замечала боли — она смотрела на него во все глаза. Она впитывала его слова и вся расцветала. Горящими щеками на ветру. И уже не сдерживала своей торжествующей улыбки.
И он зажмурился. А она улыбалась. Он стоял, как раненый, на ветру, а она улыбалась.
— Скажи хоть слово, что ты молчишь?
— Пойдем, — вдруг сухо сказала она. — Здесь холодно, я замерзла. — И взяла его под руку.
Зашагали. Словно пьяный, он чувствовал механическое движение ног. Голова кружилась, наполненная звоном в ушах, как после взрыва, и только ветер еще треплет рядом ее и не ее волосы…
Он шел быстро. И теперь не она, а он тянул ее за собой.
— Куда ты бежишь? Ведь ты хотел показать мне рыбаков!
— К чертям! — И уже с раздражением думал о себе.
«Нет, как я мог, как я мог! Сорвался, как мальчишка. Ишь, размахался руками — тор-ре-а-дор! Ничего ей не докажешь! И ничего мне не надо! И ничего у меня не осталось, даже этого дурацкого листа цвета японских гравюр!
„Нет, ты только посмотри, какой цвет!“ Табак! Вот и цвет. Ишь, как шагает. Довольна. Поймала, как божью коровку».
Они уже не прогуливались — они быстро шли обратно. И она пожалела, что так сразу увела его с берега. Теперь он был другой, резкий, чужой.
И хоть все в нем еще звенело от пустоты, боли и обиды, он снова искал свои прежние шутливые интонации, но, не находя их, сказал:
— Понимаешь, девочка, весь этот день с утра был для меня удивительный. Во мне все пело. Знаешь, что такое счастье? Это стоять у памятника Римскому-Корсакову и видеть, как ты перебегаешь площадь, идешь мне навстречу, улыбаешься во весь свой рот и уже снимаешь на ходу перчатку. А ты женщина и могла бы пожать руку итак. В этом — все. И вот мы в трамвае. Тридцать шестой номер. Не знаю, пожалуй, теперь это самое страшное для меня число; и ты рядом, в этом стеганом одеяльце. И вот парк, и эти твои листья, и твой смех среди этих деревьев. Понимаешь, что ты наделала?! Ты отняла у меня мой парк! А эти листья — зимний букет? Зачем он тебе? Приедешь домой, поставишь его в вазу и будешь вспоминать меня, лопуха? Оставь его здесь… выбрось!.. И вот я шел с тобой, смотрел на тебя, а у самого под этим плащом вырастали птеродактилевы крылья. Можешь потрогать — обрывки еще сохранились. Смеешься? А представляешь, кем бы я был завтра? А через тысячу лет? Через семь лет я стал бы Михаилом Архангелом, будь со мной ты. И вдруг ты это сказала — и конец! Я весь облетел, как эти деревья. И знаешь, со страхом жду зимы… Боюсь долгих зимних вечеров, телефонных звонков, пустых встреч в пустых компаниях. Б-р-р! Мороз по коже. Ведь у меня знаешь что… Ведь я… Нельзя же так, старушка, девочка моя! Ты могла бы сказать утром, когда я позвонил. Привет тебе от моего жениха! И дело с концом! Я бы повесил трубку, закурил и пошел бы проветриться. Люблю бродить по городу, когда что-то не клеится. Или вот сюда бы приехал, зимний букет соорудил бы тебе к свадьбе, а ты? «Ой, я очень рада, поедем обязательно!» И я, как дурак, сам не свой стал — глуп и доверчив, как мальчишка, даже ботинки на углу почистил.
Она улыбнулась этой его жертве.
— Не грусти, ведь ты останешься моим другом.
— Другом?! Ха-ха! Примите сейчас мои уверения в совершеннейшем почтении. И привет супругу!
Он ускорил шаг. От его шутливой меланхолии не осталось и следа.
— Подожди, не беги так, — сказала она. — И дай мне закурить. — И остановилась. — Я, кажется, натерла себе ногу. И куда мы так торопимся? Ведь еще не поздно?
— Но уже темнеет!
— Что ж что темнеет… — И ждала сигарету, а взяв ее, лихорадочно мяла ее в пальцах, ожидая спички.
«Темнеет, темнеет. И зачем так быстро темнеет?» Она переступала с ноги на ногу. Он чиркал спички, но ветер задувал их. Наконец она опустила лицо ему в светлые ладони и закурила. Осмотревшись, сошла с дорожки и опустилась на листья под деревом. Села, вытянула ноги. Затянулась.
— Сегодня первый раз эти сапоги надела.
Молчание.
«Ну как объяснить ему? Ведь он должен все понять». От сильной затяжки голова закружилась. «И почему он не курит, почему не курит? Весь день курил. Молчит…»
Он поднял воротник, спрятал руки в карманы и стоял отвернувшись.
«Должен же он понять, что мне тоже тяжело, очень тяжело. И почему он не курит, стоит как истукан…»
И вдруг он стал ходить рядом, взад-вперед, крупными шагами, нетерпеливо, словно перед дуэлью — взад-вперед, шуршал листьями, а соперник все не приходил.
«Петушится, а сам совсем осиротелый!»
— Смотри, как быстро темнеет, — сказала она.
Он остановился, закурил и бросил спичку.
— Да, темно. После спички.
— Это от контраста — мрак и свет.
— Да, от контраста. — И остановился. Встал к ней спиной, поднял голову. Там, среди веток, уже не было света, и ветви словно мерещились на фоне темных облаков; стоял, слушал шум ветра и не сразу понял, что она сказала. А она произнесла то, что он меньше всего ожидал. Она с грустью подвела итог дня:
— Я люблю тебя.
Он даже не повернулся.
— Люблю! — сказала она. И еще безнадежнее: — Правда люблю! — И чуть не плакала. Ей было обидно за себя и жаль того, другого, в городе. И жаль себя. Она произнесла это, а он даже не повернулся. Первый раз в жизни она произнесла эти слова, и как? Ему в спину! И он даже не повернулся, стоит как истукан. Почему все так получилось? Вот она сидит тут на земле, а он стоит отвернувшись. Разве так должно это быть? «Господи! Я должна была сказать это слово там, десять минут назад, там, на берегу, когда он говорил, говорил… Я должна была радостно и громко выкрикнуть это и броситься ему на шею! Там, на ветру. И это было бы счастье! Но я опоздала».
Он повернулся и смотрел пораженный. Маленький тюлененок сидел на листьях с огоньком сигареты. До него вдруг дошло.
— Что ты сказала? Это правда?!
Она кивнула. И совсем безнадежно — еще раз.
Он с бьющимся сердцем опустился перед ней на колени.
— Неужели правда? Ты любишь? Ты… — И голос его задрожал. — Знаешь, кто ты? Ты — любимая. Лю-би-мая! — повторил он по складам.
И она прижалась лицом к его холодному плечу, радуясь и плача.
— Ты удивительная, удивительная, — в восторге шептал он.
— И ты, и ты. — Она уткнулась ему в воротник.
Он обнял ее и стал целовать ее плечи, ее упрямую голову, уши, шею, целовать ее холодные волосы. Она почувствовала, как он торопится, и ищет губами ее мокрое лицо, и подходит все ближе, ближе, и вот нашел ее щеки, глаза и наконец губы, губы…
Когда они выбрались из парка на шоссе, было совсем поздно и моросил дождь. Слева, в стороне, в окнах Арктического училища, бывшего Константиновского дворца, кое-где еще горел свет.
Они быстро зашагали по шоссе к трамвайному кольцу. Кольцо светилось из темноты фонарями. Она озябла, и он обнял ее за плечи. Он шел быстро, и она торопилась рядом, стараясь идти в ногу, и сбивалась. Еще издалека она увидела, как к кольцу подошел трамвай. Из вагонов вышли два человека — из первого вожатый, из второго кондуктор.
