Наталья Ключарева - Деревня дураков (сборник)
– И кто же прав?
– Все по-своему правы. Когда болезнь задевает тело, обостряется ум, а ему доступен только верхний слой правды – наносной, где много сора. А если затронут интеллект, обостряется душа и видит нашу глубинную правду, которая у всех светлая.
– Так уж и у всех?
– Без исключения! – убежденно сказала Настя.
И тут произошло нечто странное. Митя, родившийся на редкость беззлобным существом, всегда старался избегать ссор и скандалов. Но Настина безоблачность внезапно вывела его из себя, показалась блажью, дуростью, розовым сном, который надо непременно разрушить.
– И у Сталина с Гитлером? – спросил он, заранее негодуя.
– Да! – без раздумий согласилась Настя. – Вам именно ум мешает с этим согласиться.
– Конечно! Потому что так думать – безумие! Они – людоеды! Миллионы жизней слопали – не поперхнулись! Плохо историю знаете! А не знать такие вещи – тоже безумие! И жить, будто ничего этого не было, – безумие! Люди травили людей в газовых камерах! Ставили опыты, как на крысах! И эти палачи – светлые и добрые внутри?! Только снаружи слегка подпорченные?! Как по-вашему?
– Я, – с мучением выговорила Настя, – не в силах к ним хорошо относиться. Но на самом деле так оно и есть.
– Дура ты, Настя, извини, пожалуйста! – крикнул Митя, ни разу ни на кого не повышавший голос, и яростно зашагал прочь.
Через секунду ему стало стыдно. Он бегом вернулся к стоявшей на обочине девушке и горячо заговорил:
– Послушай, подобное прекраснодушие, вся эта возвышенная вера в человека, были возможны раньше, в девятнадцатом, например, веке. Да и то с огромными оговорками. Но после всего, что было в двадцатом, говорить такие вещи – безнравственно! Понимаешь?
Настя молчала, закрыв лицо.
– Прости, – сказал он немного тише. – Я – идиот! Обрушил на тебя все эти вопросы. На них никто не знает ответа. Совсем никто. Просто мне страшно. Что будет дальше? Если мы забудем, всё повторится. А люди не хотят помнить! Не хотят ничего знать! Оно и понятно: с таким знанием – как жить? Но забывать – нельзя. Иначе мы становимся соучастниками, понимаешь?
Настя кивнула, и сквозь ее пальцы просочились две слезы.
– Какой я классический урод! – горестно воскликнул Митя. – Рассуждая о нравственности, довел девушку до слез! Духовность, твою мать, как говорит ваш Дитрих. А Лена бы сказала, что я просто выместил на безропотном создании все неприятности и унижения этого дня. Ведь мне сегодня дважды в лицо сказали то, чего я мучительно в себе стыжусь. И Сара, кстати, тоже, а она ведь вполне здорова?
– Да, – улыбнулась Настя припухшими от плача губами, сделавшими ее окончательно похожей на ребенка. – Сара родилась в таком же поселении, за границей, родители были волонтеры. И она не просто занимается с больными людьми. Она выросла среди них. И этот язык для нее родной. Ведь они часто не говорят словами. Но общаются и понимают друг друга не хуже нас. А то и лучше.
– Лучше?
– Ну да. Словами легко обмануть. А остальное – неподдельно: мимика, голос, взгляд. Весь человек как на ладони.
– Но ведь так жить – страшно! Когда ничего не укроешь!
– Наоборот! Это всегда напоминает… – Настя осеклась.
– О чем?
– Возможно, это очередная глупость…
Митя умоляюще замахал руками.
– …но я так чувствую. Впереди у нас – Страшный Стыд. Когда все тайное станет явным. Когда люди, любившие нас и верившие в нашу любовь, увидят все те гадости, которые мы о них думали и за спиной говорили, всю нашу подлую изнанку. И будут стоять и смотреть на нас – со всей беззащитностью любви. А мы будем смотреть на них. И спрятаться, отвести глаза, провалиться сквозь землю – будет уже невозможно.
– Это ты про Страшный Суд, что ли? – осторожно уточнил Митя.
– Да. Суд – потому, что мы сами себя осудим, когда это произойдет.
– Ты извини. Я во все это не верю. Может, что-то там и будет, после смерти. Но явно ничего из того, что мы способны вообразить. А строить жизнь на домыслах о загробном мире…
– Глупо! – с обезоруживающей готовностью подсказала Настя.
– Ну что ты, – смутился Митя. – Просто о чем-то рассуждать можно только, когда знаешь. А есть вещи, которые знать нельзя. Оттуда же никто не возвращался.
– Как это – никто?! – изумилась Настя.
Тут наконец у Мити в голове сложился весь ребус, начиная с того, что он встретил Настю у церкви, и ее дикие речи обрели рациональное объяснение.
– Ты прости, что я с тобой спорил, – с облегчением произнес он. – Не сразу понял, что мы говорим на разных языках. Как глухой с немым. Бесполезно.
– Но вы все равно иногда к нам приходите, – невпопад попросила Настя. – Здесь только я такая сумасшедшая, честное слово!
– Это и удивительно, – задумчиво сказал Митя. – Остальные-то – зачем? Что ими движет?
– Вот и спросите! Придете?
– Посмотрим, – буркнул Митя, которому стало не по себе от ее настойчивости.
«Может, они сектанты?» – думал он, уходя по пустой проселочной дороге, оглашаемой неумолчной трескотней кузнечиков.
Перед ним семенила, балансируя хвостом, отважная трясогузка. Отбежав чуть-чуть, она останавливалась, поджидала Митю и снова пускалась наутек.
Слева кудрявилось огороженное колючей проволокой картофельное поле пенсионера Гаврилова. Справа душно пахли бесхозные цветы, в глубине которых переругивались Витька и Илья Сергеич.
– Скажи «котлета»!
– Ну, котлета.
– Твой папа – начальник туалета!
– А твой вообще уголовник!
– Так нечестно! Надо в рифму!
– Тогда скажи «половник»!
– Тише вы! – шикнул рассудительный Ванька. – Новый учитель от психов чешет!
В цветах воцарилось партизанское молчание. Только гудел, качаясь в колокольчике, басовитый шмель. Митя, слышавший весь разговор, шел и впервые за этот бесконечно долгий день улыбался.
– Лыбу давит, – прошептал Витька. – Видать, заразился.
– Как же теперь в школу ходить? – ужаснулся Илья Сергеич. – Карантин устроят, – авторитетно заявил Ванька.
Глава десятая
Митина история
Вернувшись от дураков, Митя, едва ли не впервые за свою деревенскую жизнь, как-то незаметно превратившуюся в безмятежные летние каникулы, задумался об истории. Неожиданный разговор с Сарой и еще более неожиданная стычка с бедной Настей втолкнули его обратно в наезженную колею безотрадных мыслей о прошлом, будущем и о том, что делать ему, Мите, торчащему коломенской верстой на пересечении обоих этих кошмаров: ведомого и неведомого.
История началась для него в раннем детстве – как нечто очень личное, жуткое и вместе с тем захватывающее. Митя рос в домашнем заточении, во двор его не выпускали, боясь, что он свяжется со шпаной. За ручку с бабушкой или с одной из ее компаньонок он чинно вышагивал по аллеям городского парка, закутанный в сто одежек даже в самую теплынь. Необходимую растущему организму дозу страха, которую его ровесники получали, заглядывая в подвалы и канализационные люки, где обитали крысы-мутанты и червяки-людоеды, Митя черпал из разговоров взрослых.
А они, собираясь за чаем на просторной профессорской кухне, либо с пеной у рта спорили о непонятных словах – которые за сходство в окончании маленький Митя про себя называл «клизмами», – либо предавались воспоминаниям.
Вот эти-то рассказы окружавших его ученых старушек и стали для Мити аналогом страшных историй про гроб на колесиках и красную простыню, которыми в его возрасте упивались свободные уличные дети.
Митя тогда не знал, что события, описываемые бабушкиными подругами, имеют реальные причины и объяснения, и воспринимал их как чистый беспримесный ужас, черную воронку смерча, сметающего все на своем пути.
Потом, изучая историю, он выяснил научные названия этих детских кошмаров, привык упаковывать волчью жуть жизни в безопасные термины, но в глубине души всегда знал, что его изначальное, первобытное впечатление было единственно верным.
Величественная Римма Львовна с огромными, как у кобылы Маруси, горестными глазами рассказывала, что родная мать скинула ее ночью с поезда, который шел куда-то, где потом всех убили. А маленькую Римму подобрали крестьяне, и она прожила у них на чердаке два года, ни разу не спустившись вниз. Так что потом ей пришлось заново учиться ходить.
Услышав эту историю, Митя стал панически бояться поездов, а поскольку ездить на них ему все равно не приходилось, перенес свой страх на трамваи.
Бабушкина двоюродная сестра Лидочка, иногда приезжавшая из Ленинграда, однажды за обедом принялась вспоминать, как ее маме, работавшей в Военно-медицинской академии, выдали подопытного кролика, которого они всей семьей съели несколько раз: сначала самого кролика, а затем его вываренные толченые кости.
После этого шестилетний Митя сделался, как выражалась бабушка, припадочным вегетарианцем, то есть начинал биться в конвульсиях от одного только запаха мяса.
