Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 8 2005)
5
Когда Сашина семья перебралась из деревни в город, он вдруг увлекся собиранием пуговиц. Саша понимал, что в его страсти есть что-то неестественное, и никому о ней не говорил. Между тем страсть разрасталась. Он видел только их — пластмассовые, медные и костяные застежки на одежде, мужской и женской, — ощущал солоноватый вкус меди и меловой привкус кости, осязал их рельефные и гладкие поверхности, слышал треньканье, позвякивание, шелест этих чудных маленьких вещиц; они пускали побеги в его сны, как глазки картофеля. Полированные и блестящие, граненые, матовые и прозрачные — миниатюрные колеса вращали число Скьюза — самое большое число, когда-либо встречавшееся в науке, о котором рассказывала на уроке математики Валентина Ивановна: у него так много нулей, что его нельзя вообразить… Маленькие жернова перемалывают океан на капли, солнце — на фотоны, лето — на бесчисленные листья… С двумя дырочками, с четырьмя, на костяной ножке. Саша дошел до того, что начинал считать Пуговицы на телах прохожих, и не заметил, как втянулся в это глупое занятие. Он выходил из дома — его приветствовала неразличимая за своими Пуговицами соседка; Саша едва успевал ответить на ее приветствие, поскольку был занят счетом Блестящих на соседкином пальто, на манжетах рукавов и отворотах ее карманов… Он шел дальше, не сбавляя темпа, стараясь сосчитать все встречные Пуговицы; люди шли на него, казалось, сплошной толпой, — и так много имелось на их одежде Пуговиц! В солнечную погоду Саша воспринимал их как костяшки деревянных счетов, которые со стуком (он его слышал) ударялись друг о друга; когда же было пасмурно, ему казалось, что они глядят на него своими крохотными отверстиями, каждая со своим особым выражением; всякое пальто, плащ или куртка несли на себе обилие разноречивых форм и цветов, Саша едва успевал их считать, точно заключил с Пуговицами специальный договор — со всеми Пуговицами города. Мать однажды заметила, что на улице у сына глаза становятся мутными, совсем как у змеи перед линькой. Саша отводил на сон несколько часов, к учебе относился серьезно, но Пуговицы все больше завладевали им, составляя в его уме все более причудливые комбинации, превращаясь в монеты разного достоинства. Саша считал их и пересчитывал, извлекал из них корни, во сне обменивал одни на другие, приобретая все новые и новые. Его немного сбивали с толку младенцы, у которых все держалось на завязочках и петельках. Отовсюду Саша встречал взгляд пуговичных глаз — снизу, сверху, сбоку, они кружили вокруг него, как миниатюрные планеты. Саша встревоженно оглядывал прохожих, он жаждал овладеть новой задачей, более изощренным счетом — сосчитать отдельно пластмассовые, отдельно медные, отдельно костяные, потом перемножить их на количество дырочек и сложить, чтобы получить в конце концов ускользающее от науки число Скьюза, чтобы все видимые им Пуговицы взгромоздились на эту одиозную единицу с черными дырами нулей, похожих на Пуговицы…
Если б Саше сказали, что он чрезвычайно одаренный математик, уникум, феномен своего рода, он бы, пожалуй, перестал скрывать свое увлечение и сделал его профессией. Но Саша был осторожен, — он боялся, что над ним будут смеяться, как в первые дни в этой школе, когда он рассказывал на классном часе про своих гусей и утей в родных Липовцах. Теперь он старался воздерживаться от лишних слов, и когда Валентина Ивановна задавала на уроке примеры, усердно пользовался логарифмической линейкой, хотя давно все решил в уме. Саша скорее бы умер, чем открыл кому-нибудь свою тайну. К счастью, он сообразил, что необходимо переключить ум на что-то иное. Саша стал читать научно-популярные брошюры, из которых извлекал удивительные, будящие воображение факты. Ископаемый стегозавр весом в две тонны был глупее кролика… Жизнь поденок длится от нескольких часов до нескольких дней, тогда как развитие их личинок продолжается два-три года… Пятиметровый питон может целиком заглотить леопарда… При отлове жирафа охотники употребляют технику фигурной охоты — приближаются к животному попарно, согнувшись в пояснице и ступая след в след, чтобы жираф решил, будто это какое-то незнакомое животное… Тренированный ездовой верблюд за 16 часов проходит 140 километров… Разъяренный страус бесстрашно бросается на поезд… Саша жадно заглатывал эту информацию, которая понемногу изгоняла из его мозга одержимость цифрами-пуговицами. Особенно поразила его новость, что тело каждого человека населяет более ста триллионов бактерий. Это много больше, чем количество Пуговиц, которые он успел сосчитать за месяц, и даже больше, чем количество Пуговиц у застегнутого на все пуговицы человечества…
6
Красота обнаруживала себя то в каплях дождя, амебами стекающих по стеклу, то в соцветиях рябиновых ягод на фоне свежебинтованных стволов берез… С Лидой произошла еще одна странность. Те метафорические импульсы и вихри самозабвения, окутывающие Сашу маревом, как призрачные холмы и кипарисы окутывают итальянских мадонн на картинах старых мастеров, пробудили в Лиде зрение, слух, наблюдательность, внимание к настроениям близких, сдержанную осторожность — в глубине ее брезжила женщина, одержимая подготовкой к будущему. Лида стала видеть родных точно в двойном свете… Так на одном полотне Питера Брейгеля все фигуры отбрасывают тени вглубь картины, а деревья — к зрителю, будто свет падает с двух противоположных сторон… Напрягая слух, Лида старается расслышать слова Саши: что он хочет сказать? что скрывает? зачем говорит так тихо, точно боится потревожить завороженную мышь?.. Отец — напротив, говорит слишком громко, бравурно шутит, стараясь скрыть накопившуюся усталость. Когда он приезжает в деревню к сестре Любе, лицо его делается в сумерках совсем больным, хотя он так же бодро говорит повизгивающему от радости Ангару: “Здорово, ваше собачество”… Их дедушка, деревенский священник, Великим постом, взяв требник, Евангелие, запасные Дары и свечи, обходит заснеженными тропами ближние и дальние деревни, чтоб исповедовать, причащать, соборовать немощных стариков. Тетя Люба звучным голосом читает в храме Часы. “Возвели окрест очи твои, Сионе, и виждь: се приидоша к тебе, яко богосветлая светила, от запада и севера и моря и востока чада твоя…” Покров на престол тетя Люба расшила шелками, иконы украсила тонко вывязанными кружевами. А когда дедушка тихим, страстным голосом перед Апостолом читает молитву: “На отчизну нашу, Россию, излей благодать свою, Боже!” — тетя Люба распластывается на полу, обливаясь горючими слезами. Отец не может преклонить колени. Он даже перекреститься не в силах. Но зато при словах молитвы: “...и несть во время сие печальника, пророка и вождя”, папа сокрушенно кивает и прикладывает ладонь к сердцу… Лида любит эту коленопреклоненную молитву, хотя не понимает, почему в ней упоминается только одна из наших советских республик — Россия, но спрашивать об этом у тети Любы бессмысленно, она на все могучим басом отвечает: “Молись, и просветит тебя Господь!” — а отец отшутится… Потрепав собачество за холку, папа входит в дом и, подмигнув Лиде, — дескать, в чужой монастырь со своим уставом не ходят, — неловко крестится на “красный” угол…
Прежде Лида любила прогуливаться с отцом и принимала его шутки за чистую монету. Ее не смущало, что папка повторяется. Проходя мимо памятника Ленину, он говорит: “Увы, не Кановой и Микеланджело изваяна сия глава…” — и скашивает глаза на Лиду, поняла она юмор или нет. Лида давно уже не улыбается его шуткам, а только вздыхает.
А мама? Раньше Лида с удовольствием слушала, как она репетирует свою будущую просветительскую лекцию о музыке… Музыка вне идеологии, повторяла мама, звуки свободны. Написал Прокофьев музыку к “Ромео и Джульетте”, и поди разберись, противостояние каких железных сил он имеет в виду в сцене “Монтекки и Капулетти”. Этим силам, рассказывает мама Лиде, было желательно, чтобы композитор изменил трагический финал! Джульетта, дескать, просыпается в ту минуту, когда Ромео открывает склянку с ядом, после чего они радостно танцуют финальное па-де-де между трупами Тибальда и графа Париса. Когда мама читает лекцию о Листе, она многозначительно восклицает: “Странный это был аббат…” — словно хочет сказать своим студентам, что Лист на самом деле был атеистом — таким же, как ее слушатели.
Лида напрягает слух, чтобы слышать тихий голос Саши. Ей кажется, что он нарочно говорит так тихо — слова его едва пробиваются сквозь шум фонтана, на краю которого они сидят. Тихий голос каким-то чудом достигает ее слуха. Саша говорит, а сам как будто прислушивается к ее мыслям. Лида спит в своей комнате. Она и во сне пытается расслышать Сашину речь, но вместо Саши видит тетю Любу, которая одной рукой обмывает загрязненные яйца, другой — проворно переворачивает уже отмытые в инкубаторе, чтобы зародыш не прилип к скорлупе. Наседки купаются в зольных ваннах, желтые комочки цыплят возятся в ящике с грелкой. Тетя Люба выуживает комочек с сомкнутыми веками — цыпленок болен кокцидитозом. “Простокваша где? Я тебе сто раз напоминала: захвати простоквашу!” Лида послушно идет за простоквашей, но во дворе у птичника остолбенело останавливается, пытаясь вспомнить, зачем ее послали, и смотрит на поблескивающую сквозь изгородь реку как завороженная. Солнце печет в голову, в которой роятся мысли о Саше. За спиной слышен раздраженный топот тети Любы: пока Лида смотрела на реку, тетка успела обмазать глиной и побелить птичник. “Что ты застыла, как придорожный столб? Нечего засматриваться на реку… — и тут же, не упуская случая съязвить, прибавляет в назидание: — Живая рыба может плыть против течения, а дохлая — только по течению”. Лида плывет по течению, как сонная рыба с взъерошенной чешуей и выпученными глазами, омытыми светлой водой, плывет безвольно, как мертвая, в сторону Саши, и шум реки отдается в кончиках ее пальцев… Голоса родителей в гостиной будят ее. “А меня ты спросил? А с Лидой посоветовался?” — “Позволь, ты сама говорила, что тебе жалко этих людей. Многодетная семья, им тесно в двухкомнатной квартире”. — “Да, я им сочувствую, но не до такой же степени!” — “Твое сострадание имеет степени?” Лида как будто видит сквозь стену, как отец поднимает брови, разыгрывая удивление. “Уступить свою трехкомнатную квартиру чужим людям — это чересчур! То есть не свою, а нашу!” — “А чем плоха эта квартира? Ладно, не надо мне устраивать сцену у фонтана (у фонтана!)”. Мама входит к Лиде — она уже сидит на постели. “Ты слышала? — яростным шепотом говорит мама, отпустившая поводья своей ярости, как сказано у Расина. — Твой отец в очередной раз встал в позу праведника”. Лида ныряет под одеяло и сверху накрывает голову подушкой — это ее ответ.
