Илья Картушин - Молоко
Обзор книги Илья Картушин - Молоко
Илья Картушин
Молоко
Рисунки Н. Мооса
У всех великих людей была голодная юность. Днем они заботились о куске хлеба, а ночью жадно читали.
Сергей не собирается быть великим. Впрочем, одно время, примерно с шести и до шестнадцати лет, он собирался, но и тогда не мог решить — какая из вершин покорится ему? А теперь, ко второму курсу педагогического института, он занимается делами более важными, чем бесплодные мечтания, и все-таки, прочитав очередную автобиографию, в которой скупыми и мужественными словами «великий» рассказывает о лишениях и нужде, Сергей ложится на диван, грустит и, мудро, просветленно думая о жизни вообще и о себе в частности, с горечью отмечает свою сытость, свое постыдное благополучие. Кстати, после чтения таких автобиографий у него заметно улучшается аппетит.
Это замечает мама. Она радуется этому. Она любит смотреть, как едят ее сыновья. Старший, Николай, учится на вечернем отделении технического института и работает пожарником. Но, в основном, он не работает и не учится, а разъезжает по соревнованиям — он «воротник» в городской команде ватерполистов. Сергей играет тоже в городской и тоже вратарем, но только за юношескую сборную. Николай регулярно дает о себе знать телеграммами: «Вышлите пятьдесят подробности письмом целую». Но писем никогда не пишет и, возвращаясь домой, сообщает лишь, что «страшно» голоден, набрасывается на еду, сметая все подряд, и это безмерно радует маму.
Сергей так не может. Ест он вдумчиво и обстоятельно, он раздражается, когда мама, подав на стол, садится напротив и нежным голосом комментирует его трапезу:
— Еще картошки?.. А салат — что, не вкусный?.. Ну как, уварилось мясо?.. Про хлеб не забывай!..
Сергей склоняется над тарелкой, он чувствует на себе ее умильный взгляд. И краснеет от злости.
Еще мама любит повторять, что именно сейчас у них туго с деньгами: придется прекратить всякое барство и кое в чем себя ограничить. Это превратилось в своего рода присказку — перед тем как отослать пятьдесят Николаю или дать Сергею пятерку на праздничный вечер. Однажды Сергей попробовал уличить мать и попросил ее объяснить, что значит «туго с деньгами»? Мгновенно он получил листок календаря, на котором, после простейших арифметических действий, был выведен минусовый итог. Тогда Сергей открыл холодильник, плотно набитый снедью, ткнул пальцем и, предвкушая победу, торжественно вопросил: «А это что?» Мама сказала — ворую. Сергей важно сказал, что так и думал. А мама сказала, что он дурак, ох, какой дурак, и вряд ли когда поумнеет. На что Сергей, не теряя достоинства, иронически покачал головой. А мама продолжала объяснять, что он — бестолочь и эгоист, каких мало, что она мечтает увидеть, как он когда-нибудь будет вертеться — кормить и одевать семью, а в качестве благодарности получать оскорбления…
Мама — пенсионерка. Но работает юрисконсультом в пищеторге. Она курит «Беломорканал», лечит больные ноги и не может смотреть фильмы, в которых умирают. Иногда, вернувшись домой поздно, Сергей застает ее за какой-нибудь писаниной. Она кидает ручку, вполголоса обзывает его бродягой и котом, кормит и уходит к себе. Сергей, переживая, долго лежит с открытыми глазами и слышит, как мать за стеной тихонько стонет и вскрикивает во сне.
Отец живет отдельно, его давно не беспокоят ни мамины хлопоты, ни сыновья.
И вот Сергей решил помогать семье.
Помощь семье — это одно из слагаемых его новой, суровой и правильной жизни, которую он поклялся начать из-за несчастной любви. В мысленном диалоге с собой, состоявшемся после того «рокового» случая, когда увидел ее под ручку с другим и замер остолбеневший, и горько улыбнулся, он назвал свое прошлое «порханием», а будущее озаглавил — «долг». Его долг — серьезно учиться, аккуратно посещать тренировки, много читать, помогать семье. Из опыта своих прежних «новых жизней» Сергей понимал: простота и доступность такой программы — мнимая. Придется ломать себя, жертвовать многим. И радовался этому. Главное — долг, а там — посмотрим… И тут же ловил себя: «Кто — «посмотрим»?» Конечно, она — посмотрит, увидит, оценит, поймет… «Розовое слюнтяйство! — возразил себе же Сергей. — Никаких «посмотрим». Долг — и точка!»
Этой бы риторической точкой дело могло и кончиться, если бы на следующий день мама, с умыслом или без оного, не рассказала о том, как Вася, грузчик из третьего магазина, на глазах у продавцов выпил бутылку портвейна, пошел к директору и обложил того последними словами. Васю, в назидание другим скандалистам, пришлось уволить — и так грешен, а тут еще подрыв авторитета! А теперь он кается публично, хочет вернуться, но его не берут, слишком уж хлопотно с ним — норовистый и ворует помногу.
— Но вот беда, — добавляет мама, — некому ночью молоко принимать. Подменяет один, уговорили, да платить ему надо вдвое больше. Вася по совместительству работал.
Если бы этот Вася нанес визит директору хотя бы на два дня позже, ничего бы не изменилось в жизни Сергея. Но Вася, на свою беду, угадал в самый раз.
— Сколько платят? — равнодушно спрашивает Сергей.
— Восемьдесят, — отвечает мама.
— Поработаю, — помолчав, солидно говорит Сергей.
— И думать не смей! — строго прерывает мама. — Твое дело учиться, а я уж как-нибудь вас, оболтусов, прокормлю.
Сергей не дрогнул.
— Не понравится — брошу, — стараясь не терять солидности, сказал он.
— Ишь ты какой умный-разумный, — застрекотала мама. — Это краля твоя может нравиться — не нравиться, а работа, мой милый, пот любит. Место же — золотое! Машину принял — деньги в кармане.
— Каждый день? — напрочь забыв о солидности, капризно спросил Сергей.
— Ну конечно, для тебя, фон-барона, люди через день молочко пить будут.
— Когда начинать?
— Завтра.
Утром в институте Сергей ненароком вставляет: «Ах, черт, на работу сегодня!» Интересующимся охотно объясняет: «Машины по ночам разгружаю». При этом как-то само собой получается, что машин много, и работает он всю ночь. На вопрос о зарплате небрежно бросает: «Прилично имею!» или «Все мои!». И это не грубость, так как Сергей в глубине души уже считает себя базисом, которому не до разных там надстроечных сю-сю, и окружающие чувствуют это. Когда Сергей, сбежав с последней пары и решив не ходить в бассейн («надо отдохнуть хорошенько»), возвращается домой, всему факультету известно, что работает он грузчиком (слово «приемщик» Сергей не употреблял, считая его недостаточно веским) и «имеет прилично».
Дома он выспался, почитал, плотно поужинал, надел старые брюки, старый свитер, старые валенки и совсем уж древнее, но еще крепкое полупальто Николая и, сбежав от суетящейся мамы, нервничая, пошел в магазин. В этот магазин он бегал всю свою сознательную жизнь, начиная с сопливого возраста, когда, вставая на цыпочки, подавал продавцу конверт с запиской от мамы и деньгами без сдачи… Сергей вспоминает об этом, шагая в магазин, и ему странно, что бегал туда сопляком, а теперь, надо же, идет работать…
Сергей огибает прилавок штучного отдела, проходит по узкому коридору служебного помещения, находит табличку, про которую говорила мама, стучит и, не дождавшись приглашения, открывает дверь и говорит: «Драсьте».
— Сереженька! — чуть ли не хором восклицают три женщины в белых халатах, сидящие вокруг стола, на котором лежат папки, бумаги, большие и маленькие счеты, стоит початая бутылка шампанского, а также бисквитный торт, разрезанный на мелкие ломтики и наполовину съеденный. Женщины, не смущаясь, улыбаются ласково, а Сергей, изо всех сил стараясь не смотреть на торт и вино, жмется и моргает, не может вспомнить имя-отчество заведующей, к которой должен обратиться.
— Садись, Сереженька, садись, — говорит одна из женщин, продолжая улыбаться. — Поработаешь у нас, да?
— Вылитая мать! — с радостным изумлением говорит другая женщина.
— Просто копия! — с такой же неподдельной радостью подтверждает третья.
Чуть ли не с родственной нежностью разглядывают они Сергея, заинтересованно сладкими голосами спрашивают про возраст, про институт. Потом Сергей пишет заявление.
Открывается дверь, и входит невысокий мужчина в сапогах, в телогрейке, с жиденькими рыжими бровями и с большими прозрачно-голубыми глазами.
— Так я заступаю, Фроловна! — продолжая, видимо, разговор, бодро и утвердительно говорит он и, не сняв шапки, садится.
— Все, Василий, все, — певуче и нудно, нейтрализуя бодрый тон Василия, тянет Фроловна, — и не ходи даже, сказано — все, значит, все, — и буднично добавляет: — От тебя и сейчас разит.
— Где ж разит? — кипятится Василий. — Стаканчик скушал, ей-богу, стаканчик, запах один, — доверительно сообщает он и показывает палец, и сам разглядывает палец, как бы удивляясь и радуясь его единственности.
