Яна Лапутина - Игра в гейшу. Peek-a-boo
– Мне нравится, я позову тебя когда-нибудь спеть на моем концерте.
Была звезда, да вдруг сорвалась,
Упав с небес на дно пруда.
Была тропа, да затерялась,
Теперь не сыщешь и следа,
Теперь не сыщешь и следа.
Была краса, да все напрасно,
Коль ты ценить ее не мог.
Была заря, да враз погасла,
Ушла за дальний перелог.
Была ветла, да вдруг прогнулась,
Чтоб не ожить уже весной.
Была судьба, да разминулась,
Чтоб вновь не встретиться со мной.
Была сирень, да вся повяла,
Вся до цветочка отцвела.
Была любовь, до вот не стало.
И я не верю, что была.
– Ты чего, ты чего это, мамочка, а? – Углядела на Иркиной щеке мокрую дорожку Сонечка.
– Нет-нет. Мне хорошо... – Вытерла лицо платком Ирка.
– А разве от «хорошо» плачут?
Ирка подрулила к подъезду маминого дома. Выключила зажигание. Закурила.
– Ты мне не ответила, мама.
Ирка погладила Сонечку по золотистой головке:
– Плачут. Ты разве забыла, как бабушка говорит?
– Как?
– Мне так хорошо, что плакать хочется.
– А-а... – закивала Сонечка. – Но все-таки я вас, взрослых, не очень понимаю.
– И слава богу, – сказала Ирка. – Выходи, пойдем к фонтану.
Вот здесь-то, на звенящей детскими голосами площадке, уставленной всякими приспособлениями для разных забав, и оборвалось солнечное настроение Ирки.
Пока Сонечка с подружкой бегали вокруг закапанного палыми листьями фонтана, к Ирке подошли внешне приличные молодые парни. «Чеченцы» – почему-то мелькнуло в голове у Ирки.
– Зажигалку не дашь, красавица? – обратился к ней один из них. Голос у него был подсевше-нечист.
Пока он раскуривал сигарету, второй, от которого на Ирку пахнуло кинзой и алкоголем, приблизившись к зажигалочному огню, но не прикуривая, зыркнул на нее исподлобья настороженным черным глазом.
– Слышь, ты, сука, если не оставишь в покое сама знаешь кого, тебе и твоей Соньке пиздец.
Пальцы, державшие зажигалку, разжались, и она упала на землю. Второй наступил на нее каблуком фирменного ботинка и с хрустом растер об асфальт.
Маме Ирка сказала, что ей надо срочно в ее show-room. Только что позвонили.
– Что-нибудь случилось?
– Да так, – скривилась Ирка, – текучка. Что-то им там подписать надо.
– Тогда с Богом. Не гони, – сказала уже в дверях мама.
– И не плачь от хорошо... – шепнула ей в ухо, обнимая, Сонечка.
Глава 19
Заплакала Ирка уже на обратном пути, прижавшись к обочине напротив Пенягинского погоста. Ее затрясло от мелко и часто забившегося в ней испуга-озноба. Страх по-паучьи мохнатыми черными лапками обхватывал Иркино сердце, сжимая его до мучительной невозможности дышать.
– Господи, Господи... Богородица... – само собой зашепталось из Иркиных пересохших губ. – Прости меня и огради меня... и Сонечку мою... Я покаюсь, я все расскажу отцу Иллариону, только спаси и обереги, Богородица, миленькая, услышь...
Ирка только сейчас увидела и по-настоящему разглядела ясные лики Божией Матери, Иисуса и Николая-угодника на узкой пластинке-иконке, прикрепленной к приборной доске давно, по всеобщей и, скорее, безверной моде.
Богородица смотрела на Ирку понимающими добрыми глазами. Они по-маминому не осуждали и не корили. Они успокаивали, эти всевидящие глаза. Ирка потянулась к лику губами, и правой ладонью наткнулась на холодную твердость мобильного, лежащего на свободном сиденье. Богородица подсказывала Ирке, и та, схватив телефон, почти не глядя, на автомате, набрала Олега.
Примерно на пятый зазывный гудок трубка отозвалась любимым Олеговым баритоном:
– Слушаю вас. Попцов.
– Олег, Олег, – заторопилась, шмыгая носом, Ирка.
– Ты где? Говори.
– Возле Пенягиского кладбища. На Волоколамке. Еду в Москву. От мамы.
– Что-то серьезное?
– Да. Очень.
– Тогда так. Жми до нашего места на Патриарших. Буду там через сорок минут.
Ирка откинула мобильный, еще раз приложилась губами к иконке и закурила, жадно затягиваясь и не сразу выпуская дым.
Чудо, но ей стало легче. Хотя... нет... Ирка прислушалась к себе... Ей сделалось просто легко.
Глава 20
Возвращаясь в офис после разговора с Иркой, Олег расспросил Мишку, но тот ни о каких чеченцах даже не слышал.
– Да я сам во все это верю с трудом... Славка же вся из рафинада, – как бы сам с собой рассуждал Олег. – Тебе не кажется?
– Нет, – коротко ответил Мишка. – Она, как фанера.
– Какая еще фанера, капитан? – Олег назвал Мишкино послечеченское звание.
– Пятислойная. Спрессованная.
– Щупал, что ли? – Олег умел быть циничным.
– Глазами.
– Но что-то ты все-таки не доглядел, психолог, не доглядел. Поэтому приказываю: усилить наблюдение. Усилить, Водорезов.
– Слушаюсь.
Остановившись у входа в офис и выключив зажигание, Олег внимательно посмотрел на телохранителя:
– Пятислойная, говоришь?
– Говорю, – кивнул лобастой, с коротким ежиком волос головой Мишка.
Уже из кабинета, жадно хлебнув только что приготовленный секретаршей кофе, Олег позвонил Ярославе:
– Ты где?
– В World Class’е.
– Фитнесуешься?
– Какие проблемы, дорогой? – перевела разговор Ярослава, понимая, что муж просто так звонить не станет.
– Есть предложение.
– Слушаю внимательно.
– Давай отметим твою «Белую вспышку». Мне ее сегодня Макаров нахваливал. Говорит, в самолете читал...
– Где?
– Да я бы за «Марио»...
– Новое?
– Нет. Старое. Я – консерватор.
– Либеральный? – подначила Ярослава.
– А ты будто не знаешь.
– Знаю. Согласна. Во сколько?
– В двадцать ноль-ноль. Я закажу. Встретимся у входа. Как всегда.
– Слушаюсь, – скопировав Мишку, отключила мобильный Ярослава.
Глава 21
К вечеру на Москву лег снег. Недолгий. Пробник. Он сразу же ощутимо привнес в сложную замесь городских ароматов свою, принадлежащую только ему, снегу, ноту. Его быстро сметали с дорог колеса автомобилей, а с тротуаров – ноги идущих людей. И тем не менее он лег. Лоскутно мерцающий. Белый. Вкусный.
– Ничего такого не случилось. Просто ночью выпал первый снег, – рассматривая меню, задумчиво произнесла-напела Ярослава.
– Откуда это? – не поднимая глаз от своего меню в тяжелом кожаном паспарту, спросил Олег.
– Да с твоего какого-то безымянного диска. В твоей же машине.
– А-а... вспомнил. Это мне Лев Лещенко дал.
– Это не важно, – сказала Ярослава. – Простые слова, простым голосом, и вдруг ответная импрессия. Ничего такого не случилось, просто ночью выпал первый снег, – повторила она и без перехода сказала: – Я возьму моцареллу, помидоры бычье сердце, рыбу и все это под сассикай. Букет черной смородины с мятой, полагаю, смягчит остроту нашего разговора о Строговой... Ирине Михайловне? – достреляла рожок Ярослава. – Ты ведь ради нее затащил меня в это логово?
– Я буду говядину по-тоскански с белыми трюфелями. И водку. Не трогай ее, Славка. Не трогай.
– Вот так и сразу?
– Ты знаешь меня.
– А ты меня? – Ярослава откинулась в кресле.
Она знала, что смотрится хорошо. Она умела чувствовать это. Французы, молодцы, придумали о таких, как она, тонкого сложения женщинах определение «fausse maigre». Обманчивая худоба.
Сразу же после звонка Олега Ярослава, почти телепатически разгадав истинную суть разговора, все оставшееся до двадцати ноль-ноль время посвятила себе. Массаж, косметологический кабинет, тончайше исполненный макияж и, наконец, не совсем даже обычная укладка волос. Инна Терзийская, в график которой она врезалась как ледокол, разломав его пятикратно увеличенной оплатой, сотворила ей нечто подобное моделям Bottega Veneta, или а-ля «Тимошенко», плотно переплетенной косой, как светло-золотым кованным из волос обручем, охватив голову.
Оттенила она ее изящной, купленной все в том же бутике Bottega Veneta на Рублевке, двойкой: однобортный жакет-пиджачок на четыре пуговицы с накладными карманами и стоечкой-воротником к сексапильно расклешенной юбке до колен. Легко подобрала под нее темные колготки Woldorf, с поддерживающим эффектом от щиколотки до бедра. Такого же цвета туфли с оплеткой Vernie Sandal на высоком каблуке. И, наконец, сумка. Крокодиловой кожи.
– Что тебе надо, Петелина? – с какой-то усталостью в голосе вопросом на вопрос отозвался Олег.
Ярослава усмехнулась. Она как бы учуяла мат в этой партии.
– Жить.
– То есть?
– Не скромнеть в желаниях. Понимаешь? Стремиться исполнить их. И – защищать это исполненное. До конца. Ты знаешь, что такое любовь?
– Оп-па... я умею ее ощущать, чувствовать. Это не для слов.
– Конечно, конечно. Только для первой сигнальной системы.
– Мне этого предостаточно.
– А мне нет, дорогой. Мне этого мало. Любовь – это когда воображение торжествует над интеллектом. Так что ты и представить не сможешь своего отвлечения на Строгову.
– Угрожаешь? – улыбнулся Олег. Он в совершенстве владел вот такой вот безоружно-добрейшей улыбкой, всегда неожиданной и нелогичной, немного растерянной и неуместно доверительной, способной хоть на мгновение, но сбить с набранной высоты противника, опустить его, чтобы тот пропустил, не заметив, уже приготовленный удар.
