Анатолий Байбородин - Не родит сокола сова
Парнишка неожиданно покраснел и тихонечко, но твердо сказал:
— А меня в город с собой возьмут. Тетя Малина посулилась.
— Но?.. Совсем или погостить?
— Погощу, а ежли понравится, дак и останусь.
— Ой, девки, беда. Дак знатца ты теперечи у нас городской будешь, не то что мы, деревня битая.
— Я там в цирк пойду, а в цирке обезьяны всякие, даже коровы на задних ногах ходят.
— Ох ты, Господи, чего, нехристи, измыслили!.. Ты, парень, там шибко не загащивай, мать не бросай. Кто ей помогать будет?!
— Да ну, надоело мне в деревне, — по-взрослому, видимо, наслушавшись отца с Алексеем, рассудил Ванюшка. — Пускай Танька с Веркой помогают, а я поехал.
И тут в избу с гомоном залетели Пашка и Сашка-сохатый, потом, стараясь не отстать от них, тяжело перевалили через порог Серьга с Петухом. У всех голые ноги были чуть не по колено в грязи, которая уже засохла и отваливалась шматками, и можно было удивляться: где они в такую сушь надыбали лужу. Почему-то сёмкинские ребятишки — да, впрочем, и другие степноозерские — любили повозиться в лужах; и никакая простуда не брала, хотя месили грязь чуть не до самого Покрова, когда лужи схватывались первым тоненьким ледком. Семкины, случалось, и по снегу носились босиков, и тут, бывало, не чихнут, не кашлянут, когда иные изваженные-изнеженные, которых кутали при малом ветерке, частенько хворали, простывая даже в начальный зазимок.
Залетев в избу, ребятишки уставились зарными глазами на стол, где горкой были выложены шаньги; Пашка тут же, долго не думая, хвать румяную, следом потянулся Саха-сохатый, но не поспел, — мать садко шлепнула ладонью по его грязной, цыпошной руке.
— А ты спросил: можно, нельзя ли?
— Ага, Пахе можно, а мне нельзя, — огрызнулся парнишка, дуя на покрасневшую руку.
Возле него испуганно замерли Петух с Серьгой, поедая глазенками шаньги.
— Ишь, налетели, архаровцы, — Варуша горестно оглядела свой чумазый выводок. — Вон отец-то проснется, он вам пошумит… Ладно уж, возьмите по одной, и чтоб глаза мои вас не видели. А ты Пашка к Ваньке припарись, да щепок с пилорамы натаскайте, а то уж все дрова сожгли.
— Ванька! — схватив под шумок вторую шаньгу, радостно заревел Пашка. — Айда с нами на болото. Мы там в войнушку играем — ловко так. Раднаха там, Маркен!
— Я те поору, я те поору! — прошипела мать, схватила сковородник и хотела вытянуть по Пашкиной хребтине, но промахнулась.
Пашка выгнул узкую спину и с гоготом выпрыгнул в сени.
— Пошли, Ванька, на болото, — позвал он уже из ограды. — За нас будешь, за красных. У нас там сабли, щиты — стражаться будем. И Маркен за нас, — прибавил он для пущего соблазна.
Ванюшка замотал головой, отказываясь, и тут же не удержался, прихвастнул:
— А я в город еду. С браткой.
Ребята уставилсь на хвастуна, натужно перемалывая в головенках дивную весть. Потом Сохатый запрыгал то на одной, то на другой ноге, задразнился, успевая при этом откусывать от шаньги:
Вруша по воду ходил,
Решетом воду носил!
Помелом в избе метал,
Медведя за ухи держал.
— Не веришь, да, не веришь?! — наскочил на него Ванюшка, сжимая кулачки. — Пойди, у братки спроси.
— Ваня, Ваня, гыр, гыр, мяса нету, один жир, — отскочив к вечно отпахнутой, слетевшей с одной петли калитке, Сохатый высунул длинный язык. — Бя-а-а-а! Не возьмут, не возьмут!
Ванюшка бросился к нему с криком:
— Возьмут меня, возьмут, понял, сопатый!..
Домой он, разозленный Сохатым, прибежал бегом, но опять побоялся спросить у брата или молодухи про город, и в тревоге, в сомнениях промаялся весь остаток дня. Лишь к вечеру, бочком, робея, подсунулся к брату, сидящему в обнимочку с тетей Малиной на той лавке, где недавно обсуждал с отцом будущую свадьбу. Брат, кое-как поняв, о чем толкует малой, хотел было промолчать, зевнул, уставился глазами в край улицы, где алое закатное небо сливалось с таким же алым озером, но тетя Малина ласково заверила:
— Конечно возьмем, раз обещали.
Брат вопрошающе покосился на нее.
— Возьмем, возьмем, не переживай, — она с улыбкой на ядреных губах, заглядывая в глубь Ванюшкиных глаз светяще-темным, потайным взглядом, взъерошила его чубчик, а когда Ванюшка стеснительно потупился, исподтишка мигнула Алексею. — У меня там двоюродная сестренка, Руфа звать, я вас познакомлю, будешь ухаживать за ней, ты же кавалер. А вообще… — она задумчиво прищурилась, — вообще-то, Леша, давай возьмем. Жалко парнишку, пусть хоть город посмотрит, поживет по-человечески. А то по деревне только бегает… Побудет у нас с месяц, а потом к маме на дачу отвезем.
— Там видно будет, — закуривая, отозвался брат. — Чего раньше времени загадывать. Будем собираться, тогда и решим.
— Не слушай его, Ваня, не слушай. Я сказала, возьмем, значит, возьмем. Только надо себя хорошо вести… Ух ты, толстоморденький, хомячок! — она обеими руками потрясла Ванюшку за пухлые щеки и, притянув к себе, игриво, с причмоком поцеловала, отчего Ванюшка пошел во двор как очумелый.
Часть третья
1
В день приезда молодых, когда он, волнуясь, путаясь в гачах, краснея от стеснения и натуги, все же примерил брюки, сандалии и белую рубашонку, мать тут же велела все снять, и когда он неохотно стянул с себя обнову, сразу же упрятала ее в сундук, окованный узористым железом, который стоял в горнице между двумя кроватями, покрытый ярким домотканым ковриком. Убрала да еще погрозила пальцем: дескать, Боже упаси без спроса взять. Танька, которой привезли лишь портфель — будто в насмешку, потому что осталась на второй год в первом классе,— со слезами на глазах смотрела, как брат пялил на себя черненькие брючки, а когда мать отобрала их и закрыла в сундуке, наказав, чтоб даже пальцем не касался, злорадно хихикнула. Может, оттого, что гостинец ей не пришелся по душе и молодуха приветила мимоходом, обласкивая младшего братишку, предсвадебные дни Танька дома и глаз не казала, днюя и ночуя у своих подружек: то у Викторки Сёмкиной, то у Будаевой Даримки. Мать сначала отправляла за ней Ванюшку и, обзывая бездомкой, шатуньей, заставляла помогать по хозяйству, но потом в суете забывала и вспоминала, когда в бочке кончалась вода. А тут Хитрый Митрий, удивив Краснобаевых, по просьбе Алексея навозил им на мотоцикле целых три бочки, и вода долой с Танькиных плеч.
Молодуха не глянулась Таньке, и она заглазно дразнивала ее, прохаживаясь по Семкиной ограде, накручивая тощими боками, — вроде, подражая молодухе, – и, собрав губы в куриную гузку, хитровато прищурив глаза, лепетала с присвистом: «Если хотес сладко кусать, надо папу с мамой слусать… Если будес холосё себя вести, то поедес с нами в голод…» Танькины подружки, Викторка с Даримой, со смеху катались по ограде: дескать, ну и артистка… с погорелого театра.
Были гостинцы и меньшой Ванюшкиной сестре Верке, но та с начала лета гостила у тетки в соседней деревне Погромке, и свадьба прошумела без нее. Отцу же молодые привезли фетровую шляпу, матери клетчатую юбку с ремешком и фигуристой бляшкой. Отец лишь покосился на шляпу, выложенную на стол, крякнул, и было непонятно, как он относится к подарку; впрочем, оставшись в горнице наедине со шляпой, примерил ее, повертел на голове и так, и эдак, глядясь в зеркало на комодом
– И чудно, и нудно, – ворчливо сплюнул он. – Как седелка на корове… Но, может, сгодится… – на гнездо, клоктухе яйца парить, цыплят высиживать.
Мать же долго щупала кургузыми пальцами юбку, смотрела ее на свет, прицокивая языком, а потом сказала:
— Ну, спасибо, Марусенька, дай тебе Бог здоровьица. Брава юбка. Танька подрастет, дак и сносит.
— Да вы что, мама, носите сами, — велела молодуха.—У меня вон мама в театр вырядится, так совсем как молодая. По улице идет, даже парни оглядываются. А ведь ей тоже под пятьдесят… – Марина с прохладной жалью глянула на будущую свекровку, до срока выжатую, сморенную ребятишками и военным лихом. – Никаких Танек, надевайте и носите сами.
— Ой, девча, куды мне ее теперичи одевать?! Корову доить, разве что. Дак испужатся — молоко пропадет, а то ишо и не признает да лягнет. А брюки-то, Марусенька, почем?
Молодуха досадливо отмахнулась:
— Это не важно… Знакомая одна подкинула. У нас девочка ее лечилась, а сама в универмаге в детском отделе стоит. Перед отъездом захожу, увидела меня, радостная такая, спасибо вам, говорит, спасибо: дочка теперь поправилась, не жалуется. Ну, вот она мне эти брюки и принесла из подсобки… дефицит… — сейчас и потом, боясь, что мать по деревенской темени чего-то не поймет или поймет не так, старательно растолковывала, говорила четко, громко, будто мать глухая тетеря, хотя та, слава Богу, слышала на оба уха справно. — А я пообещала ее рыбкой угостить. Так что, Ваня, лови… Славные брюки…немецкие… Наши так не умееют… Сносу им не будет.
