Тим Уинтон - Музыка грязи
– Ну… да.
Фокс откатывается вбок, встает и подходит к окну. Там, в сияющей жаре города, река впадает в залив Перт Уотерс, над которым, как кажется, завис бабочковый рой треугольных парусов.
– Окружающая среда тут ни при чем, – горячо говорит он. – Закон о рыбной ловле защищает вывоз денег из страны. Защищает этих богатых ублюдков от самих себя. Никому из них море и на хрен не нужно.
– Эти контейнеры в твоем грузовике. Они ведь наполнены лангустами, так?
– Нет, – честно признается он.
– Но это же морозильные контейнеры.
– Я беру только то, что мне нужно, – говорит он. – У меня всего пара рук.
– И нет лицензии.
Он пожимает плечами, и наклоняется к стеклу, и чувствует плещущую жару внешнего мира, то, как она вгрызается в его плечо. Она сидит, прислонившись спиной к изголовью, скрестив ноги в своих шортах, и подхватывает несколько салфеток.
– Ну так, – говорит она, – просвети меня.
– Тебе это не нужно.
– Откуда ты знаешь, что думают они?
– С большинством из них я учился в школе.
– Чую запах мести.
– А что, если и так.
– Тебе, похоже, нравится их надувать.
Он невольно улыбается:
– Ага! Ты меня раскусила.
– Давай, что ли, выпьем это пиво, – говорит она, и ее зеленые глаза сияют. – Я ведь тебе обещала. Холодильник у тебя под боком.
Он задумчиво хмыкает и вытаскивает две бутылки пива. Он вглядывается в прайс-лист.
– Господи, – вырывается у него, – шутят они, что ли?
– Ну, сам же знаешь, Лю.
Он открывает бутылку и передает ей.
– Ты плакал.
– Да уж, наверное.
– Почему?
– Не могу сказать.
– Не можешь или не хочешь?
Фокс глотает пиво. После его домашнего вкус пива кажется тонким и очень «промышленным».
– Я не думала, что ты окажешься таким, – бормочет она.
– А я вообще ничего не думал.
– У меня, наверное, какое-то извращение, завязанное на «Шератонах».
Он удивленно смотрит на нее.
– Госссподи, – говорит она. – Не очень-то ты умеешь поддерживать беседу.
– Нет практики.
– Иди сюда, – говорит она. – И сними ты, ради Бога, эти джинсы.
Долгое время после этого и даже пока он спал Джорджи чувствовала жар его тела в себе. Он ей нравился; она знала, что он ей нравится, и все же не могла понять почему. В ней все еще звучало это странное эхо, его отзвук. Он был как-то по-особенному свеж, в нем было что-то чистое. И несмотря на ее долгий послужной список импульсивных оценок, несмотря на череду неудач, которая простиралась за ней из самых подростковых топей, она была уверена, что ей никогда не придется его бояться.
Она подползла к нему поближе, обняла за талию и примостила его ягодицы в углубление своего лона. Через его мышцы пролегала граница загара, резко, как будто солнце само исчертило его линиями. Джорджи чувствовала его дыхание на подушке, на двуспальном огромном матрасе, и ее собственные вдохи пришли в гипнотическую согласованность с его дыханием, пока бурчание мини-бара, задушенный лай автомобильных сигналов и свист кондиционера не утих и в ней не осталось только ощущение его спермы, медленно вытекающей из нее, как будто там происходил какой-то неумолимый геологический процесс. Так медленно. Почти торжественно. И холодящий след в том месте, где она уже протекла, – всего лишь призрак. Джорджи пыталась кожей впитать ее, выпить, пока она не уплыла не пойми куда, и когда сперма наконец протекла на простыню из-под ее согнутой ноги, она почти ожидала услышать гром, свист перед ударом. Она какое-то время полежала так, чувствуя, как сморщенна и суха ее кожа. На нее снизошла печаль, ощущение потери. Она убрала руку с его живота, просунула ее между своих ног и поднесла мокрые пальцы ко рту. Это не выглядело безрассудно – и даже не выглядело грубо. Это принесло ей ощущение мира.
Когда она проснулась, он лежал, заложив руки за голову.
– Ты не позвонила насчет джипа, – пробормотал он.
– Ах, да.
– Ты, кажется, ужасно торопилась.
Джорджи помедлила.
– Не знаю, что я делала. Уходила, наверное.
– Кто он?
– Джим Бакридж.
– Чче-орт!
– Да уж.
– Мать его так.
Браконьер сел на кровати так резко, что простыня упала с нее. Она подтянула ее обратно и прикрылась.
– Ты должен идти, – пробормотала она.
– Да.
Он встал с кровати в гаснущем свете и быстро оделся.
Всю ночь она чувствовала его запах в комнате. Пеликаны зависали над шоссе, как унесенные ветром газеты. Она смотрела, как опускается тьма, со стаканом водки в руке. Она пробиралась через дебри минибара: маленькие бутылочки бренди, бурбона, скотча, ликеров, шампанского. Она ела «Тоблерон» и пожирала орешки, пока по кабельному каналу трахались какие-то незнакомые люди. Как же они вскрикивали и стонали, как же вертели своими совершенными телами! Джорджи подняла за них бокал и осталась сидеть, примиренная с нынешним положением вещей.
* * *На заднем крыльце собака обнюхивает его с преувеличенной привередливостью. Ночь жарка и присолена звездами, и на крыльях восточного ветра сюда долетают ароматы пшеничных полей и даже пустынь, что лежат за ними. Он входит в дом и копается возле раковины, а потом не выдерживает и все равно идет в душ. Вода тепловата; он никак не может сделать ее похолоднее.
Вернувшись в кухню, он готовит еду, но никак не может заставить себя сесть и все это съесть. Он идет в библиотеку, но воздух, кажется, наполнен песком и давит, и где-то в комнате, скрытая ото всех взоров, о гладкую поверхность бьется бабочка, выбиваясь из сил.
Он выходит на веранду и зажигает пару противомоскитных катушек. Пес обегает сваи дома и поднимается по ступенькам. Бахчи гудят цикадами, сверчками и птичьими крыльями. От ручья поднимается звон лягушек. Он садится и опускает голову на потрепанный стол, его тошнит, как с похмелья. Да, вот оно, это чувство, смесь тревоги, отвращения и сожаления.
«Джим Бакридж, – думает он. – Могло ли быть хуже? Мог ли я быть еще глупее?» Целый год он не допускал, чтобы его подвешивали на волоске, и вот теперь это. Он вспоминает, как она лежала там, глядя на него, пока он стаскивал джинсы, как она притянула его к себе за член, как всадник, ведущий за собой лошадь. Неужели это началось с того самого момента, когда он остановился на шоссе этим утром? Неужели она его заманивает? Паранойя ли это или какой-то заговор? Он все равно что признался в браконьерстве. Но Бакриджу и его лакеям не нужно признание. Они сначала наполнят баки, а потом уже будут задавать вопросы, если вообще будут, и, конечно, не позволят, чтобы спрашивали их. Катера поставлены на якорь, освещенные эллинги, он это все уже повидал.
Убежал ли он сегодня или она его выгнала? Это его беспокоит. Это и еще то, что она ему понравилась. Умненькая. Контролирует себя, но все же как-то на взводе.
Фокс чувствует, как воздух бьет ему в лицо горячей струей. Он знает, что это такое, знает это чувство и то, почему оно пришло. Ты ставишь палатку, чтобы создать для себя пространство, с которым ты можешь управляться. Ты знаешь, что вся ночь все еще там, снаружи – земля, небо и каждая ползучая тварь, и ты понимаешь, как тонка эта ткань и глупо притворяться; но когда палатку срывает, ты чувствуешь себя еще более беззащитным, чем если бы ты с самого начала лежал себе на матрасике под звездами. В палатке ты не можешь видеть, что? приближается к тебе.
Фокс просыпается от того, что в кухне кто-то есть. Ощущение такое, что уже позднее утро, и пес не издал ни звука. Он вылезает из постели и хватает шорты, и все это время выискивает глазами что-нибудь, чем он смог бы защититься.
– Утро доброе, – говорит женщина, неожиданно появляясь в дверях.
– Черт!
– Это всего-навсего я.
Фокс прикрывается шортами, которые он так и не успел натянуть. Она боса, на ней короткая черная юбка и безрукавка. Она награждает его изможденной улыбкой.
– Есть у тебя кофе?
– Выглядишь ужасно.
– Не надо фамильярничать, молодой человек. Я требую кофе и аспирин.
– Опять?
– Ну да, снова.
– Как… как ты сюда попала?
– Взяла напрокат машину. Что-то такое маленькое и красное. Как все.
– Ты знаешь, где здесь кухня?
– Я нашла лишь моментальный кофе.
– Вот ты меня и поражаешь тем, что ты очень моментальная.
– Ты мне льстишь. Дай-ка посмотреть на тебя.
– Нет, – говорит, прижимая шорты поплотнее к телу.
– Мне все равно немножко хреново. Настоящая австралийка не поехала бы.
– Ну, – бормочет Фокс. – Ну и почему ты все-таки поехала?
– Посмотреть, не примерещился ли ты мне. Не возражаешь, если я прилягу? – Она плашмя падает на узкую кровать. – Неловко, правда?
– Да уж. Давай-ка ее накроем.
Она переворачивается и прячет лицо в подушку.
– Садись, – говорит она.
Фокс медлит, садится на край кровати, держа шорты в одной руке.
– Не спала, – говорит она несколько задушенно из-за подушки. – А теперь так жарко.
