Томмазо Ландольфи - Жена Гоголя и другие истории
Когда же наша, с позволения сказать, беседа коснулась этого предмета, слово или понятие «супруга» я бессознательно сопроводил несмелым жестом, указывавшим на портрет (в тот миг он словно трепетал от сполохов каминного огня). Глаза хозяина сверкнули страшным гневом, он точно вознамерился пронзить меня своим безумным взглядом или схватить за горло. Буквально непереносимый взгляд. И я потупился. С трудом сдержавшись, он медленно проговорил в своей прадедовской манере:
— Деликатность, милостивый государь, по-видимому, вам не свойственна.
Мне ничего не оставалось, как извиниться и вынести из этого урок на будущее.
С тех пор как я открыл ее портрет, он постепенно становился для меня любимым и желанным образом. Порой он вызывал во мне тревогу, даже страх, но оставался бесконечно близким. Как будто именно портрет, а не хозяин был главным выразителем причудливого духа сего жилища. Часами напролет я созерцал портрет тайком от старика, пытаясь овладеть секретом взгляда, в упор направленного на меня.
Но о каком секрете речь? При всей ее красе она в конечном счете оставалась просто женщиной, в которую лишь мастер сумел вдохнуть иную жизнь, превосходящую, быть может, ее земные силы. Наверное, я был настолько изнурен, что и понять не мог, чем так манил меня портрет. Что толку иногда в досужих рассужденьях? Да, я прекрасно чувствовал, сколь лживо выглядят мои догадки. Художник, от совершенства, по правде говоря, далекий, отнюдь не возвеличивал ее. Наоборот, казалось, она сама водила его рукой, однако же не с тем, чтобы создать шедевр искусства, а как бы запечатлевая свою неповторимость, что простиралась, по-моему, и за пределы ее физического естества. Признаюсь откровенно: мой интерес к портрету был отнюдь не праздным. Я был всецело поглощен судьбой оригинала, каковую по мере сил пытался разгадать — чрезмерно дерзкий и безрассудный замысел, поскольку я почему-то был уверен, что эта женщина мертва. И отрешенно любовался чертами предвечной красоты, ибо предпочитал покойницу старухе.
В один из серых и унылых дней я поневоле пребывал в бездействии. Пришлось мириться с обществом чудного старика, чей буйный нрав внезапно проявлялся в коротких вспышках гнева, немедленно сменявшихся полнейшим безразличием, а также верных псов, меланхоличнейших созданий: когда (частенько) мы оставались с глазу на глаз, они кроили залу мощными прыжками, точь-в-точь как в первый вечер, иль задирали морды, жалобно скуля, и вторили ветрам надрывным воем (мое присутствие им было явно не по вкусу, хотя в конце концов они к нему привыкли, точнее, подчинились воле старика). Былое любопытство и решимость затухали и уступали место одолевавшему меня бесцельному мечтательству.
Мучительная скука в немалой степени усугублялась однообразными причудами хозяина, вначале забавлявшими меня, теперь же откровенно раздражавшими. Подобных странностей у старика имелось множество. Возьму, к примеру, две из них. При нашей скудной пище свободного пространства на столе оказывалось с избытком, однако всякий раз хозяин испытывал потребность отвоевать себе как можно больше места. Он то и дело придвигал ко мне тарелки и судки, солонку и краюшку хлеба. Лишь окончательно разгородив застольные владенья, он упирался в них локтями и как бы успокаивался. Однажды вымыв руки перед трапезой, он уже не мог коснуться вещи грязной или чистоты сомнительной: чтобы придвинуть стул, хозяин поднимал его за спинку сжатым кулаком либо подталкивал одним мизинцем. Хватало и других причуд, помельче. Я принимал их за глухие отголоски уродливого нрава предков — той старомодной властности и утонченности, что, сочетаясь, приобрели в потомке болезненный оттенок.
В тот день задул свирепый ветер, заладил нескончаемый, упрямый дождь. Внутренности дома окутала такая темь, что я невольно стал склоняться к тому или иному плану действий. Нельзя сказать, чтоб охватившее меня томленье унялось, наоборот, скорее, возросло; и не случись события, которого я мог бы ожидать, но все-таки не ждал, возможно, вся эта история и не имела б продолженья. Тот случай, сам по себе пустячный, помог мне выйти из оцепенения. Короче говоря, в наш дом явился гость. Судите сами, это ль не событие?
Я задремал немного, откинувшись в придвинутом к камину кресле, когда в дверях возникло странное создание; а, впрочем, странным оно могло казаться кому угодно, но не мне, уже видавшему подобных типов. То был дряхлеющий старик, пастух или крестьянин, с сухим, морщинистым, как глина, лицом — печеным яблоком; на нем застыла смешанная, придурковато-отрешенная гримаса радости и грусти. Нечто монголо-индо-краснокожее образовало в нем причудливую смесь всех одичалых благородных рас. Мне попадалось несколько подобных лиц во времена моих скитаний по горам, там их число неумолимо таяло. Он был из тех, кто в продолжение всей жизни или, вернее, до известных лет спускаются в селение единственно по праздникам святого покровителя. Даже одежда горца и та разнилась с одеянием равнинных жителей.
Я знал, что объясниться с ними нет никакой возможности — столь редкостным и непонятным слыло их древнее наречие, а я и нынешнее понимал с трудом. И все же я осведомился у него о положении в округе. Не шелохнувшись, пастух взирал на незнакомца с непроницаемо-серьезным видом, так, словно перед ним стоял загробный призрак. Ответствовал он крайне медленно, глухим, осипшим голосом и оправдал мои недавние сомнения: из сказанного я не уяснил ни слова. Судя по большой корзине, надетой на руку, и пухлому мешку, закинутому за плечо, пастух доставил в дом провизию. Из тарабарщины пришельца я разобрал: он ищет старика и ни о чем другом знать не желает. Тем временем последний уже бесшумно вырос за спиной. Пастух шагнул ему навстречу, припал к руке. С большим усилием собрался было опуститься на колени, но мой хозяин вовремя его остановил и, что-то пробурчав на том же непонятном языке, увлек в глубь дома.
Спустя примерно четверть часа гость и хозяин возвратились, один вослед другому. Пастух кивнул, не глядя в мою сторону, и вскоре оба вышли. Сердце будто сжалось, когда я увидал, как он уходит. Хоть он и был пришельцем, но все же из живого мира, а я, казалось, находился в царстве мертвых. Однако покидать его не собирался.
Вернувшись в дом, хозяин смерил меня взглядом, который я назвал бы ироническим по отношению к другому человеку, и процедил сквозь зубы:
— Он передал: там никого.
Должно быть, старик имел в виду, что ни дозоры, ни прочая опасность мне не грозят. Он вновь открыто призывал меня убраться восвояси.
Глава восьмая
Убраться восвояси? Как бы не так! Я твердо вознамерился наутро возобновить осмотр дома. Итак, по правой половине я проходил два раза в день. С недавних пор, едва проснувшись (в час наиболее благоприятный по нескольким причинам), я неизменно обнаруживал хозяина у входа в спальню в позе провожатого. Его недремлющее око мне предстояло перехитрить.
На ужин появился свежий хлеб и даже несколько перебродившее вино, благодаря которому старик слегка разговорился. Он толковал о чем-то отвлеченном и среди прочего, увы, о лучших образцах словесности латинской. Излишне говорить, сколь много занимала меня подобная беседа. И лишь когда наш разговор коснулся Франции или чего-то там французского, хозяин порывисто схватил меня за руку и прошептал:
— Париж, ах, Париж!..
Париж, являвшийся общеизвестной Меккой для всякого высокородного южанина, как видно, вызывал у старика особенно приятные, а может, неприятные воспоминанья. Затем хозяин снова погрузился в обычное молчание.
Взяв масляную лампу, он, как всегда, довел меня до спальни. Замечу, коль скоро я упомянул о лампе, что, кроме той, которую он постоянно носил с собой, других светильников или свечей в его жилище вовсе не было. Поэтому, ступив в свою обитель, я тотчас окунулся в непроглядный мрак. И все бы ничего, покуда длилась долгая усталость: едва укрывшись, я моментально засыпал. Когда ж от вынужденного безделья я стал страдать бессонницей, очередная ночь казалась нестерпимой. Собственные спички я перевел давным-давно, а в доме сохранился мизерный запас. Я взял привычку оставлять отпахнутыми ставни, надолго заручаясь мерклым лунным светом. По счастью, луна склонялась низко, и я надеялся на скорую ее поддержку. Так и случилось: в ту ночь луна приветливо мигнула мне косым лучом и тут же скрылась за чернильным облаком. Короткого приветствия было довольно, чтобы окрасить комнату размытым призрачным свечением.
Глубокой ночью я лежал с открытыми глазами, в унынии рассматривая небо, охваченное оконной рамой, как вдруг услышал легкий скрежет. Я не придал ему значения, ведь в доме безраздельно властвовали древесные жучки и мыши. Но скрежет повторился где-то рядом с величавым шкапом из резного дуба (до этого я не заглядывал туда ни разу). Я все еще лежал в полудремоте, и вот уже отчетливо до слуха моего донесся негромкий шорох, а вслед за ним протяжный скрип сильнее первых двух, почти что треск. Конечно, мыши. И все же этот шум мне показался необычным. Сон мигом улетучился, его сменил неясный трепет. Ах, если бы сюда хоть пару спичек!
