Филипп Клодель - Мое имя Бродек
– Ничего не говорите, я ни о чем вас не прошу. Я не знаю точно, откуда вы идете, но думаю, что могу догадаться.
У меня возникло впечатление, что я снова стал ребенком. Делал неуклюжие жесты, торопливые, бессвязные. А он смотрел на меня по-доброму. Я набросился на еду, забыв о своих сломанных зубах, как делал это в лагере, когда охранники бросали мне капустную кочерыжку, картофелину или хлебную корку. Я съел кролика целиком, вылизал блюдо, уплел весь пирог. Во мне все еще был страх, что у меня отнимут еду, если я буду слишком медлить. Я чувствовал, что мой желудок наполнен, каким не был долгие месяцы, и это причиняло мне боль. Мне казалось, что он вот-вот лопнет и я умру в этом красивом доме на глазах моего благожелательного гостеприимца, умру оттого, что объелся после того, как был почти мертвым от голода.
Когда я закончил вылизывать блюдо и тарелку языком, подобрав пальцами все крошки, усыпавшие стол, старик отвел меня в комнату. Там меня ожидала деревянная лохань с теплой мыльной водой. Хозяин дома помог мне раздеться, усадил в лохань и вымыл меня. Вода текла по моей потерявшей свой цвет коже, ставшей зловонной от грязи и страданий, а старик мыл мое тело без отвращения, с нежностью отца.
На следующий день я проснулся на высокой кровати красного дерева, меж вышитых простыней – свежих, накрахмаленных и пахнувших ветром. Все стены комнаты были увешаны гравированными портретами мужчин с усами и в жабо, некоторые были в военных уборах. Все смотрели на меня невидящими глазами. Из-за мягкости постели мне ломило все тело. Я едва встал. В окно были видны поля, окаймлявшие городок, очень аккуратные, некоторые были уже засеяны, в других упряжки тянули бороны, которые рыхлили землю и насыщали ее воздухом, а сама земля была черной и легкой, полной противоположностью нашей, красной и липкой, как глина. Солнце висело совсем низко к горизонту, зубчатому из-за тополей и берез. А то, что я принял за восход, на самом деле оказалось закатом. Я проспал ночь и весь следующий день беспробудным мертвым сном без всяких сновидений. Я чувствовал себя одновременно тяжелым и избавленным от бремени, чье содержимое я тогда не смог бы хорошенько определить.
На стуле меня ждала чистая одежда и пара походных башмаков из крепкой упругой кожи, очень прочных, несносимых, которые и сейчас на мне, когда я пишу эти строки. Закончив одеваться, я увидел человека, глядевшего на меня из зеркала, которого, как мне показалось, я знал в прошлой жизни.
Мой гостеприимец сидел на скамейке перед своим домом, как и накануне. Потягивал свою трубку и выпускал в вечерний воздух клубы дыма, приятно пахнувшего медом и папоротником. Он пригласил меня сесть рядом. Только сейчас до меня дошло: я еще не сказал ему ни единого слова.
– Меня зовут Бродек.
Он поглубже затянулся своей трубкой, и его лицо скрылось в душистом дыму, потом сказал очень тихо:
– Бродек… Бродек… Я рад, что вы приняли мое приглашение. Догадываюсь, что вам еще предстоит долгий путь до дома…
Я не знал, что ему сказать. Потерял привычку к словам и к мыслям.
– Не подумайте ничего плохого, – продолжил старик, – но иногда лучше не возвращаться туда, откуда ушел. Помнишь ведь только о том, что оставил, но никогда не знаешь, что там найдешь, особенно после этого долгого безумия, охватившего людей. Вы еще так молоды… Подумайте об этом.
Он чиркнул спичкой о камень скамьи и опять раскурил свою погасшую трубку. Солнце окончательно скрылось на другой стороне мира. Только на границах полей еще оставались рдевшие следы, словно в полях плескалась огненная грунтовка. По бледному небу над нашими головами разливались потоки черных чернил, и несколько звезд уже сеяли свой блеск между арабесками, которые вычерчивали последние стрижи и первые летучие мыши.
– Меня ждут.
Мне удалось сказать только это.
Старик медленно покачал головой. Мне удалось еще раз повторить свою фразу, правда, не уточняя, кто меня ждет, не произнося имени Эмелии. Я так берег его в себе, что боялся выпустить наружу, словно рискуя потерять.
Я прожил в его доме четыре дня. Спал как сурок и ел как вельможа. Старик благожелательно на меня поглядывал, все накладывая мне еду на тарелку, но сам никогда ничего не ел. Иногда молчал. Иногда говорил со мной. Беседа в один голос, всегда только его, но этот монолог, казалось, не был ему неприятен, а я получал странное удовольствие, позволяя окутывать себя словами. У меня создалось впечатление, что благодаря им я возвращаюсь в язык, язык, за которым лежала слабая и еще больная человечность, ничего так не желавшая, как выздороветь.
Я вернул себе кое-какие силы и решил уйти пораньше утром, когда день еще только занимается, а вместе с ним напрашиваются в дом запахи молодой травы и росы. Мои волосы, отраставшие вихрами, придавали мне вид выздоравливающего, правда, ни один врач не смог бы уточнить, от какой болезни я спасся. У меня все еще был илистый цвет лица и очень глубоко запавшие глаза.
Старик, которому я сказал накануне, что рассчитываю продолжить свой путь, ждал меня на пороге. Он протянул мне заплечный мешок из серой ткани с лямками и кожаными ремнями. В нем лежали две большие буханки хлеба, кусок сала, колбаса и еще одежда.
– Возьмите ее, – сказал он мне, – она как раз вашего размера. Это вещи моего сына, но он уже не вернется. Так наверняка будет лучше.
Мне показалось вдруг, что мешок, который я взял, стал значительно тяжелее. Старик протянул мне руку.
– Счастливого пути, Бродек.
Впервые его голос дрогнул. Я пожал его сухую, холодную руку, и ее пятнистая кожа смялась в моей ладони. Она тоже дрожала.
– Пожалуйста, – добавил он, – простите его… простите их… – И его голос умер в этом шепоте.
XII
Вот уже по меньшей мере пять дней я не продолжаю свой рассказ. Впрочем, когда я взял стопку листков, которые оставил в углу сарая, некоторые уже были присыпаны желтой пылью, похожей на пыльцу, и немного землей. Надо будет подыскать для них тайник понадежнее.
Остальные ни о чем не подозревают. Они уверены, что я сочиняю Отчет, который от меня потребовали, и что это дело занимает все мое время. Тот факт, что Гёбблер застал меня тем вечером в сарае довольно поздно, сыграл в мою пользу. Когда на следующий день утром я совершенно случайно столкнулся с Оршвиром на улице, он положил руку мне на плечо и сказал:
– Похоже, ты упорно работаешь, Бродек. Продолжай в том же духе.
И пошел дальше. Было очень рано. Поразмыслив, я пришел к выводу, что, несмотря на столь ранний час, Оршвир уже в курсе, что вчера в полночь я стучал по клавишам машинки в сарае, но тут его голос снова раздался в ледяном рассветном тумане:
– А, собственно, куда это ты собрался с мешком в такую рань?
Я остановился. Оршвир уставился на меня, поглубже натянув обеими руками свою шапку. Он постукивал ногами друг о друга, чтобы согреться, а из его рта вырывались клубы пара.
– Я теперь должен отвечать на все вопросы, которые мне задают?
Оршвир слегка улыбнулся, но улыбки у него – почти как гримасы, и покачал головой, медленно, очень медленно, как делал это, когда я пришел к нему на следующий день после Ereignies.
– Ты меня огорчаешь, Бродек. Я же по-дружески спросил. Чего ты огрызаешься?
Я чуть не поперхнулся. Все-таки мне удалось пожать плечами, и я постарался сделать это как можно естественнее.
– Пытаюсь разобраться насчет лис, надо об этом заметку для отчета написать.
Оршвир взвесил мои слова, поглядывая на мой рюкзак, словно пытаясь догадаться, что я в нем скрываю.
– Лисы? Конечно… Лисы… Ну что ж, хорошего тебе дня, Бродек, все-таки не уходи слишком далеко и… держи меня в курсе.
Потом повернулся ко мне спиной и продолжил свой путь.
О лисах меня уже недели две назад предупредили охотники и кое-кто из лесников. По случаю первых протоптанных в снегу троп, рубок леса и хождений туда-сюда многие стали находить мертвых лис, молодых и старых, и самцов, и самок. Сначала все подумали о бешенстве, которое регулярно возвращается в наши горы, убивает немного, потом уходит. Но ни у одного из мертвых животных не было характерных признаков болезни – побелевшего языка, обильной слюны, отощалости, закатившихся глаз, потускневшего и свалявшегося колтунами меха. Наоборот, это были великолепные особи, с виду совершенно здоровые, хорошо питавшиеся, – мясник Брохиерт по моей просьбе вскрыл троих: их желудки были набиты съедобными ягодами, буковыми орешками, мышами, птицами, красными червями – и их смерть не казалась насильственной, поскольку на их телах не было никаких ран или следов борьбы. Всех, кто находил мертвых животных, удивляла их поза: они лежали на боку или на спине, вытянув передние лапы, словно пытаясь что-то схватить. Глаза были закрыты. Казалось, что они спокойно спят.
