Гарри Гордон - Пастух своих коров
Спина остывала, как печка. Петр Борисович закутался в одеяло. От пола отделились пузырьки воздуха — они слабо светились, не размывая кромешную темноту, света их хватало только на себя. На уровне глаз пузырьки заметно увеличивались, и оказывались ангелами с плотно прижатыми крыльями, с вытянутыми шеями. Они замирали на одном уровне, образуя подвесное небо, легко переворачивались вокруг себя, как готовые пельмени. Иногда вырисовывалась темная, ажурная, наподобие водоросли, лапка — и тут же убиралась под мучнистую мантию. Петр Борисович улыбнулся и, закутанный, повалился на подушку.
Среди дня на лед вышел Савка с острой, как стамеска, пешней.
— Репейник твой — говно, — заявил он, — давай я тебе ручейника наловлю.
Он повел Петра Борисовича к череде прошлогоднего тростника и вручил ему пешню.
— Вот тут руби, — приказал он. — Пятьдесят на пятьдесят.
«Называется, он мне наловит», — усмехнулся Петр Борисович.
— А дальше что?
— Дальше? — Савка снял рукавицу, достал сигарету и долго разминал. — Дальше — наломаешь веник, голик, а можно лапника. В баню ходил? Вот. Веник на палке опустишь в прорубь. На самое дно. А завтра посмотрим. Должно набиться. А как рыбу наловишь — начальника своего покорми.
— Да какой он мне начальник, — рассмеялся Петр Борисович, — так, знакомый, и то не очень.
— Правда? — удивился Савка. — А отчего же ты его обхаживаешь? И еще куплеты читаешь…
Клева не было, и Петр Борисович решил пойти на Старую деревню, к родникам, пробивающимся у берега. Там в богатой кислородом воде, всегда стоит с открытыми ртами стайка избранных.
За поворотом реки он увидел множество рыболовов, обсевших лучшие места. Одни сидели неподвижно, другие вяло передвигались в белом мареве, толпились у серого автобуса, выехавшего на лед. «Как мухи в топленом сале, — поморщился Петр Борисович. — Ну да, сегодня же воскресенье. Соревнование рыболовов-любителей. Вот нажрутся».
Пора было пойти домой и накормить гостя кашей.
На подворье у Митяя лаяла собака, из сарая вышла работница Нинка, ругала собаку звонким голосом, оглядывалась по сторонам. «Как ни противно просить, — подумал Петр Борисович, — а водка кончается, деваться некуда».
— Здравствуйте, — вежливо ответила Нинка, бегло оглядев подошедшего и отвернувшись. — Отдыхать приехали? А я смотрю, — что за мужики, и Савка к ним ходит. Потом вас разглядела, — ну, думаю, — наши.
— Ой, нет, откуда, — Нинка замахала руками, выслушав просьбу. — Вообще-то есть, но Митяй заругает. Сам-то он без ничего останется.
— Ну, положим, не останется. Небось, привезет. А не хватит — сгоняет в Неклюдово. Что ему на джипе…
— Так-то оно так. За вас, может и не заругает. Ну, давайте. Сколько?
— Да всего пару бутылок, — Петр Борисович протянул деньги, немного больше, чем полагалось.
Нинка смотрела в черное стекло, обрамленное морозным лапником, и плакала. Слезы не текли по щекам, а впитывались сухой кожей, отчего лицо темнело, как земля.
Для слез не было особой причины, но когда среди русской ночи раздается знакомая с детства, любимая батькина песня, колыбельная, можно сказать, — как тут удержишься…
Iз-за гори кам’яної
Голуби злiтають,
Не зазнала роскошоньки
Вже лiта минають…
Пел сосед, Петр Борисович, старый, як батько, человек. Сидят они втроем у печки, и все у них хорошо, шось собi балакають и водку пьют. Вот пойти сейчас к ним — обрадуются, наверное, засуетятся — женщина пришла. Да как пойдешь — Митяй заругает.
Нинка подняла волосы с затылка и искоса глянула на отражение. Шея была белая, как у дивчины. Вот так. «Не зазнала роскошоньки, вже лiта минають». В сорок два года.
А колись… Был жив батько, и был Советский Союз, и Степка еще не пил, а собирался в Балту на курсы повышения квалификации. И Нинка работала технологом в колхозном цехе по производству морса, и Олька кормилась молоком и медом, та ще пампушками… Куда все подевалось… Самостийный Степка, комсомолец, запил и сгинул со двора, батька нема, стара маты шипит, мов гуска. Младшая сестра Галя вышла замуж в Россию, за мента, живет тут недалеко, в Вербилках, стала, курва, новою руською. У ней, видали, не хер конячий, а «Банк данных», и устраивает она земляков, а еще молдаван с белорусами на работу гастробайтерами. Вот и Нинку устроила к Митяю, спасибо ей за то великое.
Гроши нужны: Олечке выпускное платье — раз, чтоб не стыдно было от людей, и, главное, чтоб поступила куда учиться, чтоб не пропала… Платит хозяин не то, чтобы много, да Нинка и не тратит. Нанялась она весной, скоро уже год.
Непонятный этот Митяй. Москвич, сын профессора, а хозяйство развел — дай боже. И корова с теленком, и коза, и гуски с индюками, и хрюшки, и овечки. И еще трактор, и грузовик, и джип, само собой. Я, говорит, хочу, чтоб сын Андрюха вырос человеком среди скотины. А сам — чи предприниматель, чи бандюк, чи то и другое вместе. Здооровый мужик, чемпион Союза. Когда трезвый — молчит больше, а как выпьет — добрый, только матом здорово кроет.
Работы, конечно, хватает, но Нинке не привыкать. А по вечерам — тоскливо, ни одной живой души, снег один. Редко-редко Савка припрется через сугробы, водки потребует. Есть, правда, телевизор, две программы берет, НТВ и Тверь — только новости послушать. Димочка Дибров, — тот поздно ночью, не дождешься. Есть еще видик, — боевик иногда посмотришь, или Андрюхины мультики. И порнуха бывает ничего, только неловко, когда целуются.
Нинка вздохнула и стала бродить по дому, бездумно трогая предметы.
Чи не прийдуть лiта мої
Хоч до мене в гости…
Сунула ноги в валенки, надела телогрейку на ночную сорочку, свернула палас и вышла на двор. Маленькая твердая луна звенела в морозном небе, кружила, норовила ужалить. Нинка расстелила палас на снегу и дубасила его совковой лопатой.
Не вернемось, не вернемось
Ми до дому твого…
— Ну, где же ваша тетрадка? — спросил Серафим Серафимович, удобно расположившись на подушках.
— Может, Савку подождем? — нерешительно сказал Петр Борисович.
— По закону жанра — конечно. Три джентльмена у камина. Вообще, трое — это уже община. И, заметьте, церковь. Но поскольку наш коньяк на двоих, то я полагаю…
— Погодите, — придумал Петр Борисович, — сейчас я его вызову.
— Это каким же образом?
Петр Борисович разыскал в углу недопитую Савкой бутылку — оставалось на два пальца — и вынес в сени. Вернулся с новой, Нинкиной, зачем-то обтер ее полотенцем и поставил на стол. Аккуратно отрезал корочку хлеба и посолил. В сенях загромыхало, хлопнула дверь.
— Ну что, Борисыч, — спросил Савка, утирая нос, — занятия будут?
— Какие занятия?
— Политинформация, — ухмыльнулся Савка.
— Чудеса, — пропел Серафим Серафимович.
— Мы прервались на том, что, оторвавшись от моря, я оказался в некоем межприродье и, понимая, что море мое безвозвратно, ударился в поиски новой среды обитания. И, как антипод прежней моей природы, на горизонте моего сознания замерцал Лес, с большой буквы, разумеется, более высокий, более населенный и значительный, и более грозный, чем реальный, тот, среди которого мы сейчас находимся. Кстати, Савка, ты видел свежие кабаньи следы возле Старой деревни? Там прошла целая рота. Голов двадцать.
— А толку, — сказал Савка, — хоть дивизия, я из лопаты стрелять не умею.
— Ну, ладно. Так вот:
Прохладен влажный лес.
Тяжелая листва,
И скрип сосны, как приоткрытой двери,
И хвойное глухое недоверье,
И судорога обомшелых рук,
И лапки поджимающий паук.
А медленные сумерки идут,
А сумерки цепляются за ветки.
И два сыча приоткрывают веки,
И, полувзглядом обменявшись, ждут.
Вот, наконец, она,
верхом на волчьем вое,
Лесная ночь
с лохматой головою…
Как сон зверей, неясен лес,
И темен, как подвох.
Неодолимый тяжкий вес
Приобретает мох,
И облегает старый ствол
С таинственной резьбой.
Здесь под нечаянным кустом
Готовится разбой.
Неважно, что после дождя
Лес искренен и чист,
— На каждом дереве сидят
Коварные сычи.
И хохот полетал и смолк
И тяжек вздох, как тяжек мох,
Куском тумана вздох повис:
Поберегись, поберегись…
— Что ж, — строго сказал Серафим Серафимович, пытаясь намотать на палец короткий локон. — Дайте-ка мне тетрадку…
— Ни к чему, — запротестовал Петр Борисович. — Я ведь не жду от вас рецензии. Сижу, вспоминаю вслух, хотите — говорите, не хотите, не надо.
