Милорад Павич - Семь смертных грехов
«Существует такой возраст, когда на ладони начинают расти усы. Сначала у мальчиков, а потом и у девочек. Эти усы не видны, однако всем известно и то, что они есть, и то, почему они появляются. Те,
у кого их еще нет, услышав подобную новость, смотрят себе на руки и этим выдают свою тайну…» — так со смехом думала Лена, поднимаясь по ступенькам дома номер девять по улице Светозара Радича. Вход был со двора, там, где в каменную ограду сада был встроен великолепный камин из тесанных блоков песчаника. Рядом с ним росла высокая туя, похожая на кипарис. Лена снимала здесь, на первом этаже, квартиру, а точнее, одну довольно большую комнату, наполненную речным ветром с Савы. Полки с книгами какого-то покойника закрывали все стены до потолка, а в углу стояла чья-то кровать с бесчисленными подушками, жесткая, будто скамья. Книги были откормленными, как и любые книги, которые никто не читает. К одной из полок, прямо поверх книг, было приделано зеркало с дыркой в углу. Все помещение пропахло кожей и давно выкуренными трубками. Когда-то оно было мужским. Сейчас через одно окно проникал запах паприкаша, а через другое — сбежавшего молока.
Въехав в квартиру, Лена вытащила из одного кармана и спустила на пол кошку, а из другого извлекла зубную щетку. Достала из рюкзака компьютер и поставила его на умывальник, в котором так и так не было воды, а на окна вместо занавесок повесила два своих летних платья. С того дня она каждую субботу уходила в зоопарк, располагавшийся неподалеку от дома, и записывала там птичьи голоса. Начала она с чибиса и потом продолжила по списку, составленному из названий птиц, упоминавшихся в произведениях Шекспира. Она хотела получить их общую песню и потом попытаться по ней что-то прочесть. А по четвергам она причесывалась на пробор, приклеивала на него нитку мелких стеклянных бус, которые свисали через лоб до переносицы, пускала на полную мощность музыку из кинофильма «Парк юрского периода» и собирала в этой комнате нас, своих однокурсников с факультета, где она училась. Эти сборища проходили у нее каждый четверг с одиннадцати вечера и до упора.
Помню первую такую посиделку, когда Павле Борнемиса неосторожно ляпнул, что Лена могла бы поставить нам ту самую запись с голосами птиц или рассказать, что снилось ей прошлой ночью.
Как обычно, Лена не заставила долго себя упрашивать.
— Мне снился мрак, понимаешь! Вроде как иду я через кладбище, какой-то серый свет, тяжелее воздуха, оседает на крестах, а я словно ищу чью-то могилу, точно не знаю чью, но знаю, как она выглядит. Пробираюсь с трудом, ноги путаются в траве, но все-таки как-то продвигаюсь и уже вижу — в сумерках белеет то, что я ищу, большое мраморное надгробие. На нем нет имени, но есть фотография, даже издалека хорошо видно овальную рамку в золотой каемке, как это обычно бывает на памятниках. Подхожу поближе, чтобы рассмотреть лицо, и просто столбенею на месте. Вместо фотографии в рамку на надгробном камне вставлено зеркальце. Чудесное хрустальное зеркальце. Знаю, что если посмотрюсь в него, там отразится мрак, полный мрак, понимаешь, но что-то меня словно подталкивает или тянет заглянуть в зеркальце, понимаешь, прямо тянет. К тому же высота памятника ровно в рост человека, так что посмотреться легко, и я не могу удержаться и смотрю. А оттуда на меня глядит вовсе не мое, а чье-то чужое лицо. К тому же мужское. Тогда я улыбаюсь, чтобы проверить, кто все - таки там, в зеркале, я или не я, но эта бородатая физиономия тоже улыбается, и при этом у типа во рту блестит золотой зуб… Просто полный мрак, понимаешь…
Я не любила подобные Ленины истории и, чтобы оживить нашу вечеринку, сказала:
— Вы не поверите, но Игорь в прошлую пятницу целовался просто феноменально, с привкусом горячей белой шелковицы… Прокопию это по-прежнему лучше всего удается после выкуренной «гаваны», Ида совершенно незабываемо чмокалась, пока была беременна, а сейчас — ничего особенного.
— А Лиза?
— У Лизы лучше всего получается, когда она попеременно целуется то с мужчиной, то с женщиной. Что касается меня, я люблю делать это на глазах у компании, когда мы все в стае, вот как сегодня вечером…
— А у кого самые сладкие поцелуи?
— У Павле Борнемисы. Но он, правда, предпочитает заниматься этим наедине. Может быть, оттого, что знает французский. Те, кто говорит по-французски, целуются иначе, чем другие. Впрочем, точно не. знаю, например, с русскими я не целовалась, но предполагаю, что они проделывают это совсем не так, как те, что говорят тебе «добрый вечер!» по-итальянски.
— А я? — спросила меня Лена.
— Ты, Лена, вообще не умеешь целоваться, у тебя слюна соленая, — отрезала я, — и ты никогда не смотрела фильм «Третий человек»[4]. Ты только везде рассказываешь свои сны. И эти твои вечеринки ужасно скучные. Всегда одни и те же лица, никого нового.
— А кого ты мне предлагаешь пригласить?
— Ну давай позовем какого-нибудь читателя.
— Какого еще читателя?
— Да хотя бы читателя этого рассказа. Почему бы ему не прийти? Видишь, как он уставился на нас! Слышит нас через три тишины. Вот бы узнать, как он целуется… И умеет ли ездить на велосипеде задом наперед, сидя на руле.
— А как его сюда привести?
— Вот это как раз нетрудно, — вмешался в разговор Павле Борнемиса, — пусть его найдет и пригласит Яуцин, он, как будущий издатель, разбирается в читательской братии. Кому же, как не издателю, заниматься поисками читателя?
— Ладно, только когда я его приведу, не накидывайтесь на него сразу с вопросами, типа как его зовут. И становится ли он правым башмаком на левую штанину, когда стаскивает с себя брюки, или наоборот. Это неприлично. Читатели очень застенчивы. В один момент испаряются. Можете попросить его подписать какую-нибудь книгу, но никаких вопросов.
— Хорошо, а ты приведешь читателя или читательницу?
— Кого найду.
— А что, это редкие звери?
— Зависит от рассказа. Иногда их даже бывает много. Столько, что не поместилось бы в такую комнату, как наша.
— Только смотри, чтобы вместо читателя тебе не попался какой-нибудь сопляк с факультета.
— Ну, это-то проверить как раз несложно. Пусть, когда я его приведу, Ингерина встанет напротив зеркала с дыркой и внимательно проследит, отразится ли наш гость в зеркале. Если она не увидит там его лица, значит, он настоящий. Потому что читателя нельзя увидеть в бумажных зеркалах из книг, таких как наше.
Конечно, никто не поверил, что Яуцин выполнит свое обещание, однако в следующий четверг в комнату влетел Павле Борнемиса, вынул изо рта свою неизменную трубку и выпалил:
— Он пришел!
— Кто пришел?
— Читатель!
— Как он выглядит?
— В кожаной куртке, рукава блестят, как сапоги.
— Где ты его нашел?
— Он сам пришел, через камин в саду Но отказывается войти. Представляете, эту комнату он называет комнатой, в которой исчезают шаги.
— Что он имеет в виду?
— Спросите сами. Он говорит, что уже бывал в ней. И что сделал здесь несколько шагов, а потом их потерял.
— Врешь!
— Может быть, хотя, однако, между тем, должно быть, нет… Конечно вру.
Эти слова Павле вызвали взрыв смеха. И тут, к общему изумлению, вошел Яуцин, за которым действительно следовал гость. Это был какой-то совершенно незнакомый нам чудной тип, немного моложе нас. Пока он по порядку знакомился с присутствующими, Павле шепнул мне:
— Если ты угостишь его сигаретой, то он сначала вытащит из кармана компас, чтобы определить, где юг, и только после этого закурит…
Я рассмеялась и встала рядом с продырявленным зеркалом, чтобы проверить, кто он такой. То есть читатель он или нет. В зеркале никого не было. Там просматривалась только его тень, распростертая по книгам, стоявшим на полке. Тут он рассмеялся, одновременно рассмеялась и его тень.
— В этом зеркале ему не удалось бы побриться, — заключила я. — Значит, он настоящий!
Когда все сели, Яуцин триумфально заявил:
— Вы не поверите, но наш гость знает автора этой истории!
После таких слов поднялся невероятный галдеж, а Лена прямо спросила:
— Разве у нашей истории есть автор? — в ответ на что все засмеялись, а читатель сказал, что да, есть, что он видел его один или, может быть, два раза и даже с ним вместе, в компании, пил кофе…
— А он что-нибудь рассказывал при этом? — Да.
— Может быть, что-то в связи с какой-нибудь своей историей?
— Вот именно. Дело было так.
История об истории— Знаете, когда человек бывает самым умным? — спросил нас писатель в тот вечер за кофе. — Не знаете? Ну так я вам скажу. Нужно взять около литра медовой ракии, той самой, от которой и на третий день валишься со стула, немного очищенных яблок «Петровича» и соленых огурцов. Пить нужно из самых маленьких, крошечных рюмочек, медленно, в обществе одного, самое большее двух настоящих друзей. И обязательно с хлебом. Выпить все, лечь спать, и когда во сне с тебя сойдет похмелье, проснешься умнее, чем когда бы то ни было. Но имейте в виду, длится это недолго. Постоянно быть умнее всех не может никто… И вот вчера взяли мы с Алексой медовой ракии, выпили, и уже под утро я отправился домой проспаться. Заснул, во сне освободился от похмелья, как и следовало, но проснуться никак не мог. Сплю, сплю, во сне разгоняю хлопушками каких-то скакунов, как тут из мрака возникает женская рука и вытаскивает меня из сна. Я в ужасе вскакиваю и спрашиваю:
