Евгений Попов - Прекрасность жизни. Роман-газета.
Ах, теперь уже все не то! Лето кануло, за окном сыро, как в болоте, где жило баскервильское чудовище, раскрытое Шерлоком Холмсом и описанное Конан-Дойлем. Не то теперь: свирепствует осень, стелется вонючий туман. Тузик сдох, кукуруза убрана или съедена, седоватый рабочий попал в Лечебно-Трудовой Профилакторий, слякоть, мерзость, морок, гниль, блевотина, и мы глядим в окно, еле сдерживая рыдания.
ГЛАВА 1965
Плешивый мальчик
Я припрятал от жены девять металлических рублей, девять кружочков, напоминающих о металлических зубах тетки, зазевавшейся как-то утром над водопроводным люком, где белая вода все бьет, бьет в трубы, бьет да никак не может вырваться.
За углом был гастроном, куда привезли вино по восемьдесят четыре копейки поллитра, очень славное вино — крепостью четырнадцать градусов.
Считайте:
Я купил десять бутылок — сто сорок градусов и шестьдесят копеек сдачи.
Я раскупорил десять бутылок и слил вино в канистру, которая не пахла бензином, керосином, тавотом — веществами смазочными, машинными, механическими; она пропиталась смуглой «Лидией», водкой, дешевым коньяком «Арагац», криками: «Эй, поди сюда», тюльпанами и гвоздикой.
Считайте:
Десять пустых бутылок — это рубль двадцать плюс прежние шестьдесят копеек равняется — рубль восемьдесят, равняется — четыре бутылки пива, да еще сдачи тридцать две копейки, а пиво лей в канистру, мешай, чтобы жгло желудок чище черного молотого перца!
Считайте:
Четыре пустые бутылки плюс сдача — это две бутылки пива, шестнадцать копеек небрежно подкинуты в руке, а пиво в канистру, да как можно быстрее, потому что две пустые бутылки да шестнадцать копеек сдачи — это еще бутылка пива и три копейки сдачи.
Три копейки — это медленный завтрашний день. Задняя площадка перенабитого трамвая с собачьей руганью, стихами и дрожащим студнем кассового аппарата, в котором бренчат три копейки. Они не хотят скатываться в узкую щель, они парят над серым алюминием кассовой фурнитуры, как автомобиль на воздушной подушке. Но при чем здесь это?
Я скрипнул калиткой и вытер ноги о рваную мешковину, что прилипла к крылечку, я плотно прикрыл дверь, и никто, кроме моей собственной жены, меня больше в этот день не видел.
Я начал дело поспешно: налил полулитровую пивную кружку своей восхитительной бурды, включил проигрыватель и поставил пластинку:
Ночь тиха, та-та-та, где-то светит луна,
И горит, та-та-та, золотая волна.
Я пил. Бурда вливалась в меня, как кровь донора, окурки в пепельнице напоминали длинные вареные макароны или пескарей, собравшихся неясной стаей к извивающемуся на острие крючка червячку.
Я был хитрый. Я знал, что не допью всего, и поэтому, собрав остатки сил, спрятал великолепную канистру в мусорный ящик — великолепное собрание великолепных окурков, великолепных разбитых блюдечек и восхитительной картофельной шелухи,— я был счастлив и дремал, не забывая время от времени подниматься и переводить адаптер проигрывателя.
Ночь тиха, -а-а-а-а...
Галстук висел у меня на спине, как проститутка, на рубашке было шесть пуговиц, фосфоресцирующих, как кошачьи глаза. «В мать бога!» Я вставал и переводил адаптер, и грустная мелодия била по сонным нервам, и белая кисея застила глаза, и была луна, и
Ночь тиха, а-а-а...
Таким-то меня и застала жена. Она уложила меня на скрипучую беспокойную кровать с панцирной сеткой, она гладила мои рыжие волосы, она плакала, она даже рада была, она плела сеть древнюю, как пряжа Пенелопы.
— Ну, вот ты и проснулся,— сказала она, смеясь, когда я проснулся,— а я вот что припасла...
И она показала мне бутылку водки.
И мы выпили эту бутылку на кухне под мою пьяную икоту, и запах акации, и ночное пение подгулявших граждан, и,
Ночь тиха, та-тат-та...
Я встал. Я опять был щедр и полон сил, я достал из тайника заветную канистру, я лил бурду в две пивные кружки жестом Бога, а она, всплескивала руками, славословила меня и целовала. И тут я со смущением признаюсь в некотором минутном провале, эдаком пятне на карте Загадочного. Может быть, она плакала — необязательно слезами, какая пошлость!! Может быть, она плакала — женским нутром, женским теплым телом, листьями липы и ночным небом с оспой звезд. Кто знает! Но потом мы лежали, мы устали. Нам нужны были только мы.
А в мире было неспокойно. Там кашляли, чихали, скрипели дверьми и тесными ботинками, досматривали кино, сплетничали, молились, лгали. И никто не знал, что по небу полуночи летел голый плешивый мальчик. Его звали Амур. Он был пьян. Он качался в воздухе и терял золотые стрелы. Они падали на землю косые и вертикальные, как дождь.
Дорогие соотечественники! Товарищи и друзья!
Год 1964-й сдает свою трудовую вахту. Советские люди провожают его с чувством исполненного долга и законной гордости. Это был год успешного развития нашего общества, упорной борьбы за преодоление трудностей, год замечательных достижений миллионов тружеников на стройках коммунизма по всей нашей великой стране, год больших свершений на земле и в космосе, в производстве, науке и культуре.
ЖУРНАЛИСТ (уклончиво). Солнечная сила — это, наверное, полезно... В древности врачи лечили вином от многих болезней. Но современная медицина...
ВИНОДЕЛ. ...тоже признает диетические и даже целебные свойства вина. Пастер называл его самым здоровым и гигиеническим из всех напитков. Но я не собираюсь рекламировать вино, как лекарство в обычном смысле. Я предлагаю его прежде всего как лучшее средство против алкоголизма.
М. ПЕЛЯХ, А. КОГАН. Поэма о солнце в бокале
«...а главное, постарайтесь понять, что, пытаясь унизить инакомыслящих, вы унижаете только себя».
«Сразу не поймешь». Реплика
Доходит до смешного. В статье сказано о том, что кинокамера в руках режиссера Сергея Параджанова и его товарищей запечатлевает красочный и многообразный мир. Но даже это непонятно!
ВСЕМЕРНО УВЕЛИЧИВАТЬ
ПРОИЗВОДСТВО
СЕЛЬСКОХОЗЯЙСТВЕННОЙ
ПРОДУКЦИИ, СВОЕВРЕМЕННО
ВЫПОЛНЯТЬ ПЛАНЫ
ЗАГОТОВОК
Виновные в злоупотреблениях были сурово наказаны. Комсомолия торжествовала. А у Гали и Ивана Митрофановых был еще один повод поднять бокал: получили новую квартиру. На новоселье пели песни о геологах, о тревожном молодости. И свою тоже — о Молдавской ГРЭС.
В синей дымке рассвет.
Над полями туман.
Тихо плещет волной
Кучурганский лиман.
Наше счастье в труде,
В шуме будничных дней.
Р. ЗАЙЦЕВ
ТЕМ НЕ МЕНЕЕ ДЕЛА
США В ЮЖНОМ ВЬЕТНАМЕ
ИДУТ ВСЕ ПЛАЧЕВНЕЕ
Нашему искусству должны быть одинаково чужды как растерянность перед сложностями жизни, сгущение мрачных красок, так и бахвальство, обывательское самодовольство, рисование идиллических картинок, показывающих жизнь лишь в розовых тонах.
ДОСТОЙНО ОТОБРАЖАТЬ ВЕЛИЧИЕ ДЕЛ СОВЕТСКОГО НАРОДА
Несколько сот вирусов гриппа так похожи, что их невозможно отличить друг от друга. Даже вирусы, вызывающие совсем непохожие болезни, такие, как корь, бешенство, саркома Рауса, похожи друг на друга, как близнецы.
В. М. ЖДАНОВ
Кажется, что они трясутся, дрожат и подергиваются в каком-то таинствениом, меланхолическом припадке.
С. ГРАФТЕН. О твисте и отчаянии
На пол постелили газету. Поставили коньяк и черную икру. «Запустили роскошные диски» — завели пластинки. Две сестры-стюардессы с блеском разговаривают по-французски, актер из танцевального ансамбля готовится читать стихи. <...> Так отдыхают герои рассказа Э. Шима «Три письма и телеграмма»
(Литературная Россия. 1964. № 43).
На днях в печати опубликован Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении бывших соратников легендарного Рихарда Зорге югослава Бранко Вукелича и граждан ГДР Макса Клаузема и его супруги.
Герои невидимого фронта
Когда многие его молодые коллеги говорили, что у них «настроения нет», им «не пишется», Паустовский только усмехался и шел работать.
Л. МАЛЮГИН. Родниковое слово.
На соискание Ленинской премии
ВИКТОР КОРЧНОЙ—
ШАХМАТНЫЙ ГЕРОЙ
ШЕСТИДЕСЯТЫХ ГОДОВ
МОСКВА ПРОЩАЕТСЯ С Ф. Р. КОЗЛОВЫМ
Рахманинов взывает:
Богатством твоим ты меня не держи,
Все роскоши эти и неги
Я б отдал за крик перепелки во ржи,
За скрип новгородской телеги.
Мы в ответе за то, чтобы выпускник вуза не остался равнодушным к самому замечательному достижению человеческой культуры — марксистско-ленинской философии.
Ф. МИХАЙЛОВ, зав. кафедрой философии
— О чем грустишь?
— Чомбе бросил мою мать в тюрьму,— говорит Жан.
