Михаил Идов - Кофемолка
Дом справа от нас, под номером 160, занимал «Элитные меха Зины», меховщик, упомянутый Бертой. Пережиток эпохи, когда портняжное дело правило Нижним Ист-Сайдом, он не выглядел особенно шикарным: слово «элитный», равно как и «знаменитый», в названиях магазинов автоматически опровергает самое себя. В угловом здании, 162, приютились китайский ресторан, предлагавший набор дим-сумм сомнительных слагаемых, и массажный салон, также китайский, чье единственное подношение богам декора состояло из телевизора в витрине. На экране бесконечно повторялись затрепанные кадры маленьких ручек, мнущих необъятную мужскую спину. Прямо через дорогу было еще одно пустое помещение, судя по вывеске, тоже принадлежавшее «Самоцвету». Для нас, впрочем, оно было слишком большим — целый первый этаж дома.
— Вы не показываете нам то место, — сказала Нина Берте. — Оно что, уже сдано?
— Я просто подумала, вы ищете что-то более уютное, — ответила та.
— А его уже сняли? — спросил я. — Мы хотели бы убедиться, что не окажемся через дорогу от «Старбакса» или чего-то подобного.
— Что? Нет, конечно, нет. К нему есть интерес, но для розничной торговли.
«Розничная торговля» — звучало достаточно невинно. Мы развернулись и вошли в дом 158, в темное помещение, пахнущее старой краской и прогорклым маслом.
В предыдущей жизни это место было сосисочной под чрезвычайно неудачным названием «Будка». Хозяева, явно покинувшие его в спешке, оставили за собой грустный ассортимент сувениров. Некоторые из них были потенциально полезны (настольный вентилятор, кассовый аппарат), некоторые необъяснимы (набор бигуди), некоторые абсолютно отвратны. Галлонные банки с маринованным перцем выстроились батареей вдоль задней стены, перемежаясь со жбанами желтого жидкого сыра. Пол был усыпан листочками меню. Я поднял один.
Скорбное это было чтение — сей список мертвых блюд и собачьих каламбуров. Составленная, должно быть, в закатные недели «Будки», эта версия меню полнилась отчаянными рывками в другие кухни и концепции. Там были пирожки со шпинатом, луковый суп-гратен, неловко примостившийся сбоку раздел омлетов.
— Посмотри, — сказала Нина, держа на весу графитовую доску с начертанным цветными мелками «предложением дня». На нем, как тень жителя Хиросимы, сохранилось для историков блюдо, изобретенное хозяевами в последний день работы заведения: «Такса-мотор» («8 сарделек 4 больших напитка $9,99»). Мгновенные реликвии, походя подумал я. Фиаско создает мгновенные реликвии. Я отложил эту мысль на будущее.
Логотип «Будки», приклеенный, нарисованный и проштампованный на каждой поверхности, являл собой несанкционированную подделку под героя древнего мультфильма — бульдога в ошейнике с шипами, который, как я припоминаю, временами попадал под перекрестный огонь Тома и Джерри. Я заглянул в кухонный шкаф и увидел дохлого, иссохшего Джерри.
— Надо будет привести сюда Кацуко, — сказал я.
— Почему?
— Грызуны.
— С точки зрения санитарной инспекции Кацуко сама не лучше.
— Ну что ж. Может, мы просто натрем ею пол.
Берта смотрела на нас с плотоядной ухмылкой. Я осознал, и Нина тоже, что мы говорим об этом месте на языке ремонта и декора — что мы уже, по сути, его берем.
— Ребята, вы ведь не будете здесь готовить на открытом огне, правда? — спросила Берта. Мы покачали головами. — Отлично, меньше расходов на страховку.
В «Будке» не было настоящей кухни, только гриль, который нам вряд ли мог пригодиться, и небольшая ниша — скорее легкое расширение коридора — с раковиной и низким холодильником. Назвать ее даже кухонькой было бы преувеличением. Это была недокухня. Хня. Кухнетка.
— Как хорошо быть рабочим, — воскликнула Нина внезапно и с противоестественным пафосом, — который встает чуть свет… О боже! — Она плыла по будущему кафе, как по авансцене, картинно разворачиваясь каждые три шага. — Не то что человеком, лучше быть волом, лучше быть просто лошадью, только бы работать. — Не прерывая декламации, Нина трогательно изобразила в лицах и вола и лошадь. — Чем… чем молодой женщиной, которая встает в полдень, потом пьет в постели кофе, потом два часа одевается… о, как это ужасно!
Я наконец понял, что она цитирует чеховскую Ирину, самую замороченную из трех сестер.
— Браво, — сказал я. Мои аплодисменты отлетели эхом от голых стен. Нина насмешливо поклонилась и в ту же секунду перешла на серьезный тон.
— Ты знаешь, — сказала она, опершись на грязный прилавок, — я всегда думала, что Чехов здесь иронизирует. Ирина ведь идиотка, правильно? Но сейчас я почти понимаю, что она имела в виду. Почти.
— Не облокачивайся на это, — сказал я. — Здесь вполне может быть асбест. А ты на свою съемку не опаздываешь?
— Пустяки. И рубашка мне эта все равно не нравится. Слишком корпоративная.
На этом мы обнялись, пара раззяв, среди немых меню, жидкого сыра и сушеных мышей. Наши лица были покрыты пылью — надеюсь, все же не асбестовой, — и я почувствовал ее вкус в Нинином поцелуе.
Глава 2
Апрель—нюнь 2007
Связи с общественностью
О том, что владелец нашего здания был двухметровым израильтянином со вставным глазом, я сообщаю без особой охоты: обычно такие персонажи водятся в произведениях пожиже слогом. Но факт есть факт. Ави Сосна пришел в аренду недвижимости, как многие в Нижнем Ист-Сайде, через торговлю одеждой. С его осанкой — он не то сутулился, не то готовился к прыжку, — его аэродинамическим зачесом цвета и консистенции хлопка, его перекрахмаленными воротничками и клоунскими подтяжками, Сосна сознательно культивировал образ довоенного портного или, выражаясь по-местному, шмоточника. При этом он таковым никогда, строго говоря, не был. Ави прибыл в Нью-Йорк в семидесятых годах и дослужился от приказчика до пайщика в лавке, торговавшей кожей, джинсами и полиэстром по бросовым ценам.
Лавка, «Моды Левенталиса», принадлежала к еле живому портновскому ряду, вцепившемуся в первые этажи закопченных кирпичных пятиэтажек Орчард-стрит. На раскладных столиках вдоль тротуаров лежали пирамидами, как черные яблоки, дрянные носки по три пары за доллар; с нижних ступенек пожарных лестниц свисали дождевики. Когда Ави начал свой карьерный взлет, в задней комнате некоторых из этих заведений еще можно было сшить или на худой конец скопировать приличный костюм. Я сомневаюсь, что сам Сосна хоть раз в жизни вдел нитку в иголку. Что до его глаза, тот был утерян еще в Израиле, доставшись вооруженной группировке одноклеточных паразитов.
История богатства Ави, собранная мной по частям из его собственных скупых высказываний, очерка в районной многотиражке и бесконечной болтовни Берты, была поистине сказочной. К 1982 году Сосна поднакопил достаточно денег, чтобы вырвать из рук хозяина лавки Берни Левенталиса семидесятипроцентную долю в предприятии. Новый режим начался с новой вывески. Когда Берни, в чьей семье магазин был с 1911 года, ее увидел, он издал, тихий сип, и ему пришлось присесть прямо на тротуар. Сосна вырезал «ентал» из Левенталиса. Магазин теперь назывался «Джинсы Левиса» — с такой крохотной «а» на конце, что невнимательному прохожему являлось на редкость достоверное подобие марки Levi's. Витрина синела стопками безымянной джинсовки.
Этот гамбит принес только один заметный результат — Берни продал Ави свою оставшуюся долю в магазине и в негодовании исчез. Впрочем, не прошло и месяца после того, как Сосна перенял бразды правления «Джинсами Левиса», как его интерес к парусине сдулся. Он заметил новую тенденцию, которую его коллеги с Орчард-стрит в лучшем случае игнорировали и которой в худшем случае сознательно противились: постепенный, но верный наплыв темнокожей клиентуры из Гарлема, интересующейся почти исключительно спортивными костюмами. Объяснения этому феномену не было. Ави не любил задавать лишних вопросов, чтобы ненароком не выдать потенциальную золотую жилу. Он предпочитал делать собственные наблюдения, для чего его единственного глаза вполне хватало. Сосна сел на поезд линии «А» и поехал в Гарлем.
Вскоре сутулый, сухощавый Ави, в те годы еще носивший черную повязку на глазу в стиле Моше Даяна, возвышался над собравшейся в круг группой подростков. В центре круга несколько таких же подростков ломались и изворачивались под суматошный ритм, исходящий из огромного магнитофона с огоньками на динамиках. Время от времени один зритель выскакивал из толпы в круг, рядом с танцорами, и читал пару-тройку хвастливых четверостиший, придуманных, кажется, прямо на месте. Остальные отзывались хохотом и пронзительным гиканьем.
— Э, а чё у тебя с глазом? — спросил мальчик, жующий зубочистку.
— Амебы съели, — сказал Ави. — Цыц.
Поодаль еще двое подростков, темнокожий и белая девочка, покрывали кирпичную стену кривой, раздутой, как бы трехмерной клинописью. На обоих были солдатские сапоги и списанные военные куртки, а носы и рты закрывали повязанные по-бандитски платки. Последнее было данью необходимости: над всей сценой витал резкий, кружащий голову запах аэрозольной нитроэмали. Практически все остальные собравшиеся — танцоры, зеваки, виршеплеты — носили спортивные костюмы.
