Михаил Идов - Кофемолка
Нина не беспокоилась о низкой прибыли: она хотела получать выручку не деньгами, а смыслом. Значит, все, что от нас требовалось, — это уменьшить риск потерь. Рассуждая гипотетически (популярность этого слова в нашем доме резко возросла за одну ночь), мы с Ниной могли профинансировать гипотетическое кафе, забрав еще сто тысяч из инвестиционного фонда. Это уменьшило бы наши ежемесячные дивиденды с $2500 до $2100, если ставка дохода останется неизменна (на самом деле она ползла вверх благодаря мудрым вложениям нашего фонда в колорадскую недвижимость, но мы мыслили достаточно трезво, чтобы не учитывать этот фактор). А так как наш инвестиционный фонд поддерживался капиталом из продолжающей расти в цене квартиры, все риски были учтены. В конце концов, каков самый катастрофичный расклад? Мы потеряем сто тысяч, рынок недвижимости перестанет расти, фонд перестанет приносить деньги. Ну и пусть — мы вынем оставшиеся полмиллиона из фонда, выплатим большую часть занятого капитала и останемся в незначительном убытке, который к тому же можно будет списывать с подоходного налога.
Мы таращились на цифры в недоверчивом ликовании. Получалось, что, если чистая прибыль от кафе составит хотя бы четыреста долларов в месяц, наши финансы совершенно не пострадают. Это казалось вполне реалистичным. Раз плюнуть, гаркнул бы на моем месте менее воспитанный рассказчик.
— Начнем с регламента, — сказал я, катая толстую ручку по нетронутому листу бумаги. — Мораторий на Фрейда, Моцарта и все, что напрямую указывает на Вену.
Мы с Ниной сидели в «Буона Тацца» на углу Амстердам и 85-й, очередном донельзя американизированном кафе из тех, что мы так легко могли бы затмить. Последнее время мы завели привычку ходить в такие места по всему Верхнему Вест-Сайду: частично — чтобы раззадорить нашу собственную волю к действию, частично — чтобы вызубрить, чего именно избегать. Я размешивал второй пакетик сахара в невероятно горьком маккиато; Нина одновременно пила «Красный глаз», обычный кофе с влитым в него эспрессо, и бурду на водочной основе под названием «Суперкреольская Кровавая Мэри».
— Ну-ка, — сказала Нина. — Ну-ка, ну-ка, ну-ка: кафе «Регламент».
— Не-а, слишком претенциозно.
— Кафе «Яремная Вена».
— Давай также откажемся от каламбуров. Нам нужно что-то более утонченное.
— Но менее утонченное, чем Моцарт?
— Каждое венское кафе зациклено на Моцарте. Господи, в десяти кварталах от нас кафе «Моцарт», настоящая помойка.
— О'кей, давай обойдемся вообще без слов.
— К чему ты клонишь?
Нина схватила ручку и, со сверкающими озорством глазами, нарисовала элегантную эмблемку.
— А-а, «Старбакс». Отвратительно. Ты меня доконаешь. — Я протянул руку и экспроприировал «Суперкреольскую Кровавую Мэри», украшенную волосатым стручком окры. — За все хорошее.
Выдумывать и отвергать названия для кафе было интереснее, чем давать имя ребенку. Для неглупой пары выбор имени — процесс не созидания, а скорее тупого и безжалостного отстругивания: после того как вы откажетесь от банальностей вроде Джоша и Софи, люмпенских отклонений от оных, названий штатов и фруктов, псевдовосточных премудростей и рок-н-ролльных ужасов типа «Пилот Инспектор», [21] у вас останется всего три-четыре приемлемых варианта. Назвать кафе, наоборот, означало совершить творческий акт на глазах у незнакомцев, создать короткий текст, которому гарантированы публикация и внимание. Ни агента, ни редактора, ни даже проверки правописания. (Клянусь — на давно облагороженном отрезке Хаустон-стрит есть одно заведение, чья дорогая, солидная неоновая вывеска гласит: «Прачишная».) В некотором смысле эта задача была и более ответственной. Наградив ребенка именем Гейлорд или Цецилия, вы всего лишь усложните его жизнь. Неправильно назвав кафе, вы изуродуете свою.
Нина отхлебнула «Красного глаза».
— Какая мерзость. Прямо чувствуешь вкус гущи, влекшейся в фильтр с прошлой недели.
— Не говори. Что им, трудно сделать промыв в конце смены? — Промыв, как я узнал днем раньше из безграмотной книженции «Как стать владельцем кафе», — это процедура, при которой вы прогоняете эспрессо-машину с резиновой пробкой в фильтре; кипяток льется обратно в трубы и вымывает оттуда накопившийся мусор. — Кафе «Промыв»?
— Нет.
Нам нужен был компактный таксономический хит. Название, которое не только зазывало бы посетителей, но и сразу давало представление о владельцах. Что-то вроде «Этой кофейней владеют и управляют умные, но приветливые люди, которые хоть и не слепо следуют венской традиции кофейного дома, тем не менее считают, что она превосходит свои парижский и римский эквиваленты». Только чуть покороче.
— Давай выберем что-нибудь простое и односложное, — предложил я.
— Да, это, кажется, все еще в моде, — без энтузиазма отозвалась Нина. В начале десятилетия нью-йоркские едальни захлестнула и пока еще не отпустила волна ложной скромности. Теперь половина ресторанов назывались пресными букварными существительными типа хлеб или поле, что должно было передавать две взаимоисключающие идеи: а) смиренную скромность и б) величие столь сокрушительное, что названия вообще не требуется. Это была более мягкая разновидность феномена Безымянного Бара, из-за которого юноши в костюмах-тройках уже не первый год царапались в двери закрытых бодег и ларьков по всему Нижнему Ист-Сайду.
— А что, по-моему, хорошая идея, — сказал я. — Просто выдох. Последнее слово изнемогающего кофемана. Чашка. Кружка. Пышка. Сушка. Торт. Порт. Корт. Сорт. Куб. Боб.
— Дуб, — сказала Нина. — Лоб. Отдай мне мою «Суперкреольскую Кровавую Мэри». А как все-таки насчет человеческого имени? Разумеется, не моего или твоего.
— Разумеется. — Любые вариации вокруг «Марка и Нины» или «Шарфа и Ляу» исключались из-за заведомой пошлости самой идеи. Мы не были ни парочкой хиппи, открывающей макробиотический тофу-бар с приклеенным к дверям расписанием классов йоги, ни Дональдом и Иваной Трамп. [22]
— Произвольное континентальное имя. Сибил там или Фриц.
— Боюсь, «Фриц» еще не полностью реабилитирован. А «Сибил» звучит как «дебил».
— Ох, ну ты понимаешь.
Мне казалось, что я уже знаю нужное нам слово, — я только не был уверен, что оно существует. Возможно, его придется выдумать. Я пытался нащупать этакий уютный комок букв, нечто обжитое, устоявшееся, обтреханное даже слегка; почти, но не совсем старомодное; в меру, но не чересчур экзотическое; восточноевропейское, но без советского китча; литературное, но без зауми; нечто, я бы даже сказал, плохо запоминающееся — или, вернее, запоминающееся именно своим нежеланием западать в память. Нечто не слишком сладкозвучное, с зернистой, наждачной фактурой, с польской парой запасных «з» или «ш» или швабским тромбом из четырех согласных посередине.
Внезапно я вспомнил имя, которое подходило под все эти определения. Оно выпрыгнуло на меня из недавно прочитанной книги Гарольда Зегеля «Остроумцы венской кофейни, 1890–1938» (вторая дата была разумным моментом, чтобы перестать остроумничать).
— «Кольшицкий»?
Георг Франц Кольшицкий не был одним из остроумцев. Он был всего лишь изобретателем самой кофейни. Украинский казак по рождению, поляк по месту жительства (его настоящее имя было либо Юрий Францевич, либо Францишек Ежи), Кольшицкий стал военным героем Австрии в 1683 году, когда он выбрался из окруженной Вены через кольцо турецких войск, переодетый в феску и оттоманскую форму, и вернулся с подкреплением. Когда янычары отступили, у него хватило ума потребовать в награду мешки с «фуражом для верблюдов», брошенные врагом. Будучи человеком дела, Кольшицкий якобы незамедлительно открыл первое в Вене кафе на трофейных зернах. Отчасти Пол Ревир, отчасти Джонни Яблочное Семечко и отчасти основатель «Макдональдса» Рэй Крок, он был героем, аферистом, мародером и предпринимателем одновременно. Мне он нравился.
Растянулась пауза, прерываемая только неэстетичным звуком Нининой соломинки, втягивающей остатки «Кровавой Мэри». Красноватый лед побледнел. Порыв ветра опрокинул карточку с напитками дня.
— Кхм, — сказал я. — Так Кольшицкий или не Кольшицкий?
— Право, не знаю. Там довольно неудачное сочетание звуков. [23]
— Ладно тебе. Что мы, в пятом классе, что ли?
— Мы нет, — сказала Нина. — Но весь остальной мир — вполне возможно.
Этой зимой, по мере того как наши разговоры и переписка мутировали от «как прекрасно было бы, если бы…» до «у оптовика А скуднее каталог, но у оптовика Б строже с предоплатой», мне становилось все труднее понять, насколько серьезна моя жена в своих намерениях. Более того, я был наполовину уверен, что ее грызли те же сомнения по поводу меня. Вероятно, даже не беспочвенные. Наши фантазии по капле перетекали в реальный мир, и невозможно было сказать, хотели мы этого или застряли в рондо взаимного подталкивания к пропасти. Это напоминало мне случай в колледже, когда я оказался элементом крайне неудобной сексуальной композиции, потому что все три заинтересованные стороны постоянно на эту тему шутили и в конце концов дошутились до постели.
