Факир Байкурт - Избранное
Новые «отцы города» первым делом изменили план застройки. Однако простой одаджи Мевлюд-эфенди узнал об этом не сразу. Хайри-бейэфенди установил тесный контакт с Анкарой, с Банком по делам илей[111], с министерством строительства и расселения. За четыре года, прошедшие с момента принятия старого плана, на востоке только и построили что фундамент Кузлусайской мечети. Почему, вы спросите? Да потому, что план не имел под собой реальной основы. Горожанам не нравилось восточное направление. И ко всему еще считалось, что бурский архитектор, автор плана, страдает левыми завихрениями. Решили переориентировать застройку города на запад. Хайри-бейэфенди повидался с наиболее влиятельными парламентариями и заручился их поддержкой. Что там ни говори, а человек он был пробивной, дело свое знал. По новому плану, составленному банковским архитектором, развитие города направлялось на запад.
Строительство должны были вести на землях Чизмеджи, Хельваджи и хаджи Мухиттингиля. Там и планировалось расположить автостанции, гаражи, промышленные предприятия, общественные учреждения, офицерские и сержантские дома, туристический центр, школы, парки, мечети, спортивные сооружения, закрытые залы и бассейны. Новый план был согласован во всех инстанциях. Как-то вечером одна копия была вывешена в кабинете уважаемого господина мэра, другая — в кабинете начальника отдела по делам науки и техники. Вот тут-то Мевлюда-эфенди и хватил паралич. Его отвезли в больницу. Хайри-бейэфенди проявил большое участие в судьбе простого служащего: дважды посетил его в больнице — преподнес флакон одеколона и цветы.
Три недели провалялся в больнице Мевлюд-эфенди. Затем его выписали и отвезли домой. Жизнь есть жизнь. Ее течение, разумеется, не прервется из-за болезни Мевлюда-эфенди. Город начали расширять в сторону горы Таккели. Сначала туда перенесли автобусные станции, гаражи. Провели дороги. Разбили строительные площадки. Новый мэр строил мечети в каждом новом махалле. Для одной из них он отвел участок собственной земли. И сразу же началось строительство. Деньги для этой мечети не пришлось собирать ученикам школы имама-хатиба — выделило правительство: в этом год) шестьсот тысяч лир; на другой год предусматривалось увеличение ассигнований до восьмисот тысяч лир. Три года — и мечеть будет готова. Эта сторона города в отличие от той, другой, похожей на поверхность необитаемой планеты, застраивалась быстро. Участки под новые многоквартирные дома продавались по триста пятьдесят — четыреста лир за квадратный метр. Поговаривали, что скоро их стоимость возрастет до пятисот.
Рекруты, которые уезжали для прохождения двухлетней солдатской службы, возвращаясь, не узнавали своих родных мест.
Не зря говорится, что человек, знающий свое дело, подобен вооруженному мечом воину. Мевлюд-эфенди знал эту поговорку, но еще лучше знал ее Хайри-бейэфенди. Махалле Кузлусай так никогда и не будет построено. А Кузлусайская мечеть останется недостроенной. Если что и изменится, то лишь через четыре года, при условии что Хайри-бейэфенди провалится на выборах, но это, откровенно сказать, маловероятно. К тому же дни Мевлюда-эфенди сочтены. Опираясь на палку, он с трудом расхаживает по дорожке около своего дома.
Перевод А. Ибрагимова.Из сборника «Хлеб мира» (1981)
Папина работа
Вокзал в Дуйсбурге большой: тринадцать перронов — и все под одной сводчатой стеклянной крышей. Один поезд прибывает, другой отправляется. Есть деньги — садись и кати, куда твоей душе охота: в Голландию, Данию, Швецию, Швейцарию, Австрию, Францию. Поток пассажиров не иссякает ни днем, ни ночью. Так же как и поток грузов: сырья и готовой продукции. На сорока железнодорожных путях стоят товарные вагоны в ожидании погрузки или разгрузки. Сдается мне, что другого такого вокзала нет на всем белом свете.
На днях наша учительница фрау Рамахер объявила:
— Два класса, в том числе и ваш, едут на экскурсию в Кёльн. Расходы оплачивает школа. Участие в экскурсии обязательно. Но надо принести письменное разрешение от родителей.
Я летела домой как на крыльях. «Ну, — думаю, — на этот раз папа не сможет отказать…»
Вышло по-моему. Выслушав меня, отец не сказал ни «да», ни «нет», лишь покачал головой. Но я и не ждала, что он сразу согласится: «Хорошо, доченька, поезжай!» Не такой он человек. Не отказался наотрез — и на том спасибо.
— Если я не поеду, папа, меня могут оставить на второй год, — заключила я свое объяснение. — Экскурсия учебная, все равно что урок истории.
Это была чистая правда — я ведь никогда не вру ни отцу, ни матери. Нам предстояло посетить романо-германский музей. Вообще-то я уже ездила с родителями в Кёльн, но в этот музей мы не заглядывали. От нас требуется, чтобы мы записали в блокнот свое впечатление. Все это я рассказала отцу и добавила, что оплату расходов берет на себя школа.
— Аман, Кямиль-ага, что ты раздумываешь, — поддержала меня мама. — Школа оплачивает все расходы, а тебе надо только подписать разрешение. Дай ей двадцать марок на обед — и пусть едет с богом.
Мама у меня просто молодец.
Но и на отца грех обижаться. Вытащил он тридцать марок и протягивает мне.
— Пойми меня правильно, Гюльтен. Мы тут на чужбине, среди чужаков. Если не остерегаться, то и в беду можно попасть. Кое-кто из наших земляков и так ворчит, что мы отдали тебя в немецкую школу. Но это дело мое. Они считают, что мы должны вносить деньги в фонд турецкой общины. Но это опять же дело мое. А ты спокойно поезжай на экскурсию. Смотри не шали, моя хорошая.
— Не будет она шалить, успокойся, — еще раз заступилась за меня мать. Подняла голову, смотрит гордо — ну чем не львица? — Наша дочка ничего плохого не сделает.
«И зачем только я девочкой родилась, лучше бы мальчиком, — думала я, слушая ее уверения. — За своих сыновей турки ничуть не тревожатся. И в разрешении им никогда не отказывают, и денег больше дают. А меня замучали своими наставлениями: „Не шали… ты на чужбине…“ Надоело уже».
Мама у меня добрая, все понимает. И к отцу у нее есть подход. К папиным деньгам она доложила еще и свои десять марок. Лишь немцы дают своим ребятам столько денег на экскурсию…
Папа лег пораньше, чтобы не опоздать на работу. Мне надо было выйти через час после него. Сбор назначен на 7.00. Поэтому я не стала смотреть телевизор, тоже легла.
Когда зазвонил будильник, я повернулась на другой бок и услышала, как мама сказала: «Пусть она поспит еще часок». Папа все порывался разбудить меня, чтобы дать мне еще несколько напутствий, но мама не позволила: «Я сама ей скажу все, что надо». Не дала она разбудить и моих братьев. Папа тихо собрался и ушел.
Когда я проснулась и встала, чай был уже готов. Вообще-то у немцев, я знаю, чай не такой душистый и крепкий, как у нас, но в этот раз он мне так понравился, что я выпила два стакана. Что мама ни приготовит, все вкусно. Еще я съела два бутерброда с маслом. Мама положила мне в ранец полотенце, мыло, зубную щетку и расческу. «Беги, — сказала она, — а то опоздаешь!» Мне надо было сесть на автобус, доехать до Рурорта, а там пересесть на трамвай. Дорога до вокзала занимала минут тридцать-сорок.
В Германии автобусы ходят точно. Как поезда. На каждой остановке висит расписание в стеклянной рамке. Приходят они минута в минуту. По рабочим дням ходят с меньшими интервалами, по выходным — с большими. Мы с братьями ездим не так уж часто. Папа работает на заводе Августа Тиссена. Поэтому он берет месячный билет до Рурорта, так дешевле.
Проезжая через Рурорт, я увидела его завод. Он такой же огромный и величественный, как мечеть Мальтепе в Анкаре. Его трубы, уходящие в самое небо, похожи на минареты. Фасад наполовину стеклянный, наполовину из закопченного кирпича. Боковые стены цементные, побеленные, и тоже все в копоти. Здесь почти все здания такие грязные… Тиссеновская компания — настоящая империя. Большой завод — здесь, в Дуйсбурге. Еще больше — в Брукхаузене. Есть еще заводы в Оберхаузене, Бохуме, Эссене и других местах.
«Вы не смотрите, что наш завод снаружи такой красивый, — рассказывает папа. — Внутри — сущий ад. И летом и зимой — жарища нестерпимая, просто пекло. Немецкие товарищи утоляют жажду пивом. А наши турки — не за столом будь сказано — ругаются матерными словами или, наоборот, молятся. Пива мы не пьем, потому что грех да и расход лишний. Работаем без передышки, потом обливаемся. Жидкое, как суп, железо ковшами разливают в формы. Бывает много несчастных случаев, иногда со смертельным исходом. Я вот пока легко продеваю нитку сквозь игольное ушко. Мог бы давно ослепнуть, но не ослеп, потому что работаю в черных очках. Дело у меня, правду сказать, не такое уж трудное. Я с ним, слава Аллаху, легко управляюсь. Свариваю, а потом сам проверяю качество сварки. Не руками, конечно, — специальными приборами. Все, что мне надо, подает автомат. И сварку делает автомат. В этой Германии все делают автоматы. А ты только кнопки нажимаешь… Сам я пива не пью, как немцы. Матерно не ругаюсь, как наши. Только иногда говорю: „Бисмиллях!“ В десять часов у нас обеденный перерыв. Тогда я пью чай: его разливает по термосам дочь Гёк Сюлеймана, да вознесет ее Аллах в райскую обитель! Съедаю бутерброд с маслом и сыром и зеленое яблоко. После перерыва работа идет споро. Как будто спускаешься с горы. Сидишь, закинув ногу на ногу, а автоматы сами свое дело делают. Мой сменщик — итальянец. Человек он аккуратный, приходит ровно за пять минут до начала смены. Мы с ним здороваемся за руку, как добрые друзья, и я иду в душ. Хорошенько намыливаюсь. А уж дома обхожусь без мыла. В год набегает восемьдесят марок экономии на одном мыле. Этого хватает на брюки, есть по крайности, чем зад прикрыть…»
