Угол покоя - Стегнер Уоллес

– Вот теперь вы говорите по‑настоящему, – сказала Шелли. – Объясните мне получше.

– Хорошо. Я не верю в свободные формы брака. Это не брак, а промискуитет, цивилизации вряд ли стоит его поощрять. Как один из скромных аргументов могу вам привести калифорнийскую статистику венерических болезней. У меня очень большой скепсис насчет коммунистической экономики натурального кредита: как она выживет по соседству с такой мощной и безжалостной экономикой, как наша? Невозможно найти убежище в слабости – надо научиться контролировать силу. Что же касается доброты и любви, я думаю, их не так легко обрести, как сулит эта бумажка. Я думаю, за ними может стоять подчинение до того вынужденное, что даже мистер Херши и мистер Гувер найдут чему позавидовать [162]. Далее, мне не нравятся агрессивно неженственные и агрессивно женственные особы, которые непременно будут в такой коммуне. Мне не нравятся длинные волосы, мне не нравится безответственность, я никогда не любил Уитмена, я поневоле вспоминаю, что наш добрый старый дикарь Торо [163] под конец стал ручным и домашним конкордским землемером.

Это была прямо‑таки речуга. Примерно в середине она начала ухмыляться – думаю, чтобы прикрыть смущение и злость.

– Надо же, – сказала она, когда я иссяк. – Я расшевелила львов. Вот про Торо – что это означает?

Раз уж так далеко зашел, почему не идти до конца? Я сказал:

– Откуда мне знать, что это означает? Я ни о чем не ведаю, что оно означает. А говорит мне это о том, что цивилизация, которую он презирал – цивилизация людей, живущих, по его словам, в тихом отчаянии, – оказалась сильней, чем он, и, может быть, правей. Она победила его большинством голосов. Она, по сути, проглотила его и использовала то питательное, что в нем было, чтобы изменить несколько клеток в своем совокупном теле. Он обогатил ее, но она была больше него. Цивилизации растут не за счет отречений, а за счет соглашений, урегулирований и приращений. Бунтари и революционеры – только завихрения, они оживляют стоячую воду, но поток их уносит и поглощает, они второстепенны. Тихое отчаяние – другое имя для нашей человеческой доли. Если бы революционеры поняли, что они не в состоянии переобустроить общество к послезавтрашнему дню – не настолько мудры и не получат санкции, – я бы больше их уважал. Революционеров и социологов. Господи, эти мне социологи! Вечные их попытки исправить тропические джунгли с помощью лейки с гербицидом. Цивилизации растут, меняются и приходят в упадок – они не подлежат переделке.

Она смотрела на меня ровным взглядом, осторожно и снисходительно улыбаясь.

– Ваш дедушка, однако же, не мог без бутылки.

– Какое это имеет… – начал я. Потом: – Тихое отчаяние, вы об этом? Возможно, это была наилучшая доступная альтернатива.

Я уже неделю и капли в рот не беру. Ада, когда я вечером после ванны предлагаю ей выпить, но сам не пью, бывает огорчена и смущена. Ее доброта порождает в ней неловкость. А я и без ее дочери помню о силе человеческой слабости, которая, может быть, даже необходима, и о том, как тяжко цивилизованная жизнь иной раз давит на человека. К Норт-Сан-Хуану, к стране, желанной сердцу, такие вещи отношения не имеют.

Аптечная резинка, которую Шелли гоняла между зубами, лопнула и хлестнула ее по губе. Она вздрогнула, поднесла пальцы ко рту, но выражение ее лица не изменилось. Сквозь пальцы произнесла:

– Вы считаете Ларри чокнутым.

– Я с ним не знаком, – сказал я. – Судя по рассказам, он, кажется, откусывает больше, чем может прожевать.

– Он очень умный, к вашему сведению.

– В этом у меня нет ни малейшего сомнения. Как и Бронсон Олкотт.

– Кто это такой? Из коммуны Брук-Фарм?

– Нет, из Фрутлендс. Я забыл о ней упомянуть.

– А, понятно.

Вероятно, она меня не слышала. Думала о нем – о своем муже, бойфренде, партнере, кем он там ей был, – о человеке, с которым она разъезжала, – и сказала, откликаясь на свои мысли, а не на мои слова:

– Он бывает чертовски убедителен. Даже вас может убедить.

– Вот это вряд ли. Но вас, похоже, он убедил.

– Не знаю. Привел в подвешенное состояние.

Я, как обычно, сидел вполоборота, и мой взгляд упал на стопку бумаг, которые я взял с собой, спускаясь на ланч. Среди них было письмо от Редьярда Киплинга и письмо от его отца. Даты мне не были видны, но я знал, что оба письма – за июль 1890 года. Именно тогда, в дни распада и коллапса, бабушка окончила иллюстрации к чему‑то из Киплинга и получила эти теплые изъявления благодарности. Сколько же всего, за что неспокойная жизнь держится разом, даже в изгнании! Бабушка была окружена паутиной из нитей, тянувшихся из ее нутра. Скорее всего, она прочла эти киплинговские письма второпях, с мимолетным приятным удивлением, в то время как большая часть ее внимания расходилась по подрагивающим нитям в разные стороны: Большой канал, Фрэнк Сарджент, Агнес, Оливер, Олли в своей далекой школе, Бесси, Огаста, омерзительный Бернс. Я оставил ее в потревоженном, бедственном состоянии духа, и мне не терпелось вернуться, старый волк-оборотень жаждал облечься в прохладную историческую плоть и заняться невзгодами, остуженными в холодильнике. Меня довольно‑таки раздражала Шелли Расмуссен, очень загорелая от лежания на родительском заднем дворе, сидящая сейчас в старом бабушкином плетеном кресле и замусоривающая мою веранду своей дурацкой молодой жизнью. Подумалось, поделом ей будет оказаться на этой ферме для полоумных и стать общей матрилинейной мамой в коммунистической экономике натурального кредита.

– Как видно, у вас с ним все наладилось, – сказал я.

Она свободно и вместе с тем досадливо передернула плечами.

– Может быть. Если только знать, что он и дальше будет таким же, как сейчас. Он в сто раз лучше, когда загорается чем‑нибудь. Перестает тогда сидеть и выдумывать способы содрать с тебя кожу.

– Виделись с ним?

– Пару раз.

– Побывали в Сан-Хуане?

– В прошлый уикенд.

– И вам понравилось.

Ее серые глаза встретились с моими, и она намеренно их закрыла, губы вытянула розовым бутончиком.

– Ну, вы же меня знаете. Я тупоголовая, я игнорирую историю и человеческую природу. Но, между прочим, там было довольно мило. В смысле – сосновый лес, в нем расчищенное место. В стороне от всего. Часть территории – просто куча гравия, они когда‑то по всей местности там прошлись с гидромониторами, золото добывали. Но остались их старые постройки, ребята сейчас их ремонтируют. Восемь человек пока что, двое детей. Потом, когда будет больше народу, они построят геодезические купола. Что с вами такое?

Я всего-навсего перекрестился. Сколько раз в последнее время будущее совершенное облекалось в форму геодезического купола?

– У них там куры сидят на деревьях и несут яйца под крыльцом, – рассказывала Шелли. – В этих ваших научных курятниках курица за всю жизнь и на землю‑то не ступит. Непотребство – как там их держат на проволочной сетке. Чтобы сад посадить, слишком поздно заселились, но ягодные кусты сажают и собираются вспахать землю под озимую пшеницу. Сами будут молоть пшеницу и кукурузу. Представляете себе меня с метате [164] между колен?

Она засмеялась своим хриплым смехом, раскачиваясь взад-вперед. Ohne Büstenhalter. Под тонкой водолазкой у нее были очень живые груди, ее торчащие соски, когда плоть встречалась и расставалась с тканью, появлялись и исчезали, создавали выпуклости и вмятины. Время от времени на свой беззаботный и бессознательный (а может, и сознательный) манер она заставляет меня вспомнить, что мне только пятьдесят восемь, что я не так стар, как выгляжу, не так стар, чтобы, оставшись без ноги, остаться и без всего остального. Я почувствовал горячую эрекцию, горбящую брюки над увечными бедрами, и напялил на себя свитер, хотя на веранде не было холодно. Может быть, она заметила, может быть, поняла. Вытянулась в плетеном кресле, завела руки за спину, зевнула с закрытыми глазами. Вторая пара глаз бесстыдно пялилась на меня с разваленной груди.