Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2
Ольга и Марьяна дрыхли. Воздвиженский тем временем, спокойно, мало чем отличаясь по температуре настроения от обыденных дней, обстоятельно развернул кипятильничек, размотал провод, удобно пристроился к розетке в стене, со своей кружечкой, и уютно заклял кипятиться воду.
— Лен… — тихо подошел к ней Воздвиженский, как только в кружке забил белый ключ. — Ты супа хочешь? У меня кубики есть. Суп, правда, с курочкой — но, учитывая… ммм… обстоятельства… может, ты покушаешь, все-таки?
— Да ты что, Воздвиженский?! — чуть дара речи не лишилась Елена. — Все вон голодные! А ты, оказывается, сидишь тут, как куркуль, со своими кубиками, а мне жрать тайком предлагаешь? Знаешь, есть такой грех, который называется «тайноядение»?!
— Ну что ты на меня сердишься? — с почти материнской трогательной заботой уговаривал ее Воздвиженский, дивно набучивая по полукругу губы и нервно подергивая носом. — На всех всё равно бы не хватило! Вон, два кубика всего осталось!
От их тихой перепалки проснулась Ольга.
Да и ксёндз, с его неусыпной бдительностью, по безотказной водевильной тактике, через секунду уже был тут как тут: в какие-то таинственные перископы углядев, как Елена с Воздвиженским вошли в калитку с пакетиком — и, выдержав, лишь неприлично условную, паузу, заявился с проверкой в подвал.
— Ну, как? Остаетесь? — громогласно осведомился ксёндз (переодетый уже в черную рубашку и джинсы) еще со ступенек, а сам, тем временем, прямой наводкой, глазом моментально выхватив из раскардаша зала, на какой из парт добыча из булочной, быстро подошел, без спросу залез громадной лапой в пакет — помял бока батону, обсмотрел его со всех сторон, ища ценник. — Вы приняли решение?
— Нет, спасибо. Мы домой поедем, — с язвительной вежливостью подскочила и выхватила у него из рук батон Ольга, показывая ксёндзу, что тот обсыпал все рукава ржаной мукой.
— Как хотите… — бесстрастно пожал ксёндз великанскими горами-плечами и, не отряхиваясь, ушел наверх.
VIIIВ Брест поспели как раз вовремя. Дамы в пачках уступили эфир старпёрам с тремором. Одутловатые товарищи что-то врали на пресс-конференции про здоровье Горби. Весь вокзальный люд — и все железные труженики, и все пересевшие недоспавшие вояжеры, и вся просто вокзальная шваль, в общенародном порыве прильпнули к монитору в центре зала, на который был выведен телеканал.
— Матки святы! А я-то думала уж и Меченый перекинулси! Весь день-то музон-то вон какой, как на ихних похоронах обычно — и Ленька, и этот, за ним, очкарик, и другой, как его… все тудыть… да еще эти, с перьями танцуют… — причитала баба, размером с трактор примерно, с белым хлопчатобумажным чехлом на кабине этого самого трактора, а в верхней его части — с золотыми зубами. Баба захавывала (на нервной, видать, почве) в золотовалютный резерв рта одну за другой из подола недозрелую ранетку.
Яблоки были явно мелковаты калибром для ее аппарата, и, комментируя речь ГКЧП перед международными и советскими журналистами, она все время с недовольством сплевывала и схаркивала микроскопические огрызки в кулак, а затем — спорадическим, в меру незаметным, разжатием ковша — отправляла на пол.
Вдруг на экране появился легкий глюк: девушка, лет на пять-шесть, что ли, Елены старше, в светлом платьице в нежно-сельдерейную клеточку, с глубоко декольтированным воротом в белую оборочку, со старомодной прической — словом, девушка, как будто сошедшая с картинок тридцатых-сороковых годов — по какой-то мстительной иронии судьбы, ровно такая девочка, которая по всей безошибочно опознаваемой внешней атрибутике должна была бы сейчас замахать в радужном приветствии ручками, рукавчиками-фонариками навстречу вождям и запеть: «Нас утро встречает прохладой!», — вдруг, отчаянно кокетничая, гримасничая, играя глазками, вскидывая их то к потолку, то — уже совсем игриво — на трибуну, пионерски-заостренным голоском щебетнула в микрофон, который держала как рюмочку:
— Скажите, пожалуйста, понимаете ли вы, что сегодня ночью вы совершили государственный переворот? И какое из сравнений вам кажется более корректным — с 1917-м или с 1964-м годом? Это первый вопрос…
Вот уж я и вправду бы изумилась, если бы этот вопрос вместо нее задал батюшка Антоний, выйдя на Красную площадь к лобному месту. Кажется, у нее слегка очаровательно-приплюснутые черты лица, у этой кокетки-корреспондентки, как у младенцев, крылышкующих на золотых старых иконах. Или это мне уже мнится из-за мыльных пузырей от чудовищного шампуня, с откровенным ароматом стирального порошка, никак не пенившегося, а теперь вдруг заполонившего лопающимся пенопластом всю душевую кабину — какое счастье, что нашлась (почему-то под обложкой брюссельского Евангелия) недопереведенная, по рассеянности, на польский язык, зажеванная пятидесятирублевая бумажка — чтобы забыв уже про всякое братолюбие, сбежать от омерзения и дрожи сегодняшнего дня в почти инопланетную капсулу: чистейший, только что открытый «кооперативный» (спасибо, что хотя бы не в прямом смысле — а одноместный) душ на брестском вокзале за астральные же 15 рублей.
В Москве всё равно отмывалась так, что, казалось, жить навсегда останется в их крайне неудобной с Анастасией Савельевной, маленькой, «сидячей» ванне — после почти двух суток бомжовой жизни в Бресте на перроне, когда проводники, даже с посольской бумажкой, без билетов все равно не брали, чего-то все боялись, — и в результате, в Москву въехали уже только в четверг, когда звезды кремлевского теле-шоу были арестованы, и положены обратно в нафталин, а Горби… «Ох не верю я ни на секундочку, что Горби ничего не знал, и не кивнул им двусмысленно: мол, действуйте на свой страх и риск, а я посмотрю по результатам… — думала Елена, из последних сил пытаясь не заснуть, сидя в горячей воде, и, главное, не закрывать, не закрывать глаза, несмотря на то, что туда опять попала пена. — Если уж ты такой вдруг кроткий и ни в чем пирог — то зачем, спрашивается, надо было еще в январе Вильнюс и Ригу устраивать? Почерк, стиль один и тот же. А зачем надо было в Москву еще в начале года танки вводить? Зачем надо было «совместное», короче — армейское патрулирование в столице вводить, а до этого — себе особые полномочия выбивать? Зачем надо было бумажки о введении чрезвычайного положения готовить — раз теперь клянется, что вводить его не собирался? Раз уж застукали с пистолетом в чужой квартире — смешно говорить, что ты не взломщик, не вор и не убийца — а просто балет туда зашел по телику посмотреть, а, мол, квартиру обчистить и хозяев покоцать это-де твои дружки-подельнички решили…» — смаргивала, смаргивала пену, и заснула, положив щеку на холодный край ванны.
— Ленк! Дьюрька звонит, вылезай скорей! — мать стучала в дверь ванной. — Он из автомата, просит позвать тебя обязательно!
Через несколько секунд, впрочем, мать поскреблась опять:
— Ладно, открой дверь, я тебе сюда телефон принесла. Только не утопи его смотри!
— Тут такое было! Я от матери сбежал! Три дня в Белом Доме ночевал! Я как с картошки приехал, 19-го вечером, с нашим экономфаком — так сразу, не заезжая домой, на баррикады рванул! Только сегодня, после того как этих чуриков арестовали, домой вернулся! Всё! Победа! — Дьюрьку Елена еще никогда таким счастливым не слышала. — Я сам не верю что это все произошло! Я с Ростроповичем в Белом Доме ночью встретился!
— С виолончелью?! Он играл?! Ох… Катастрофа… Я всё самое важное пропустила…
— Да какой «играл»?! С автоматом сидел! Всё, Ленка! Победа! Это исторический день! Хотя сейчас, когда начали палить — я, честно говоря, слегка струхнул, думал — опять стреляют… Оказалось, салют! Я сейчас у Зарядья! Рядом с Кремлем! Выходи праздновать!
«Ну вот… Всё свершилось без меня», — в смурном состоянии, как будто как минимум половина ее еще так и не успела доехать из Польши, Елена натянула майку и шорты и побрела по коридору с телефоном в руке, пытаясь уговорить себя самое, что она дома, хотя, на самом деле, чувствовала себя в каком-то новом, изменившемся пространстве.
Мать в своей комнате, не как обычно — с дивана, — а пододвинув стул как можно ближе, как будто боясь, что иначе в растянутом пространстве мимо пролетят незамеченными какие-то детали, не отрываясь, жадно смотрела программу Время. Горби трясся от волнения (не меньше, чем Янаев на пресс-конференции, отсмотренной ими в Бресте) и каялся перед страной в кадровых ошибках, «и не только в кадровых, и я их все, эти ошибки признаю, и буду исправлять, и исправлять хготов» — и вдруг стал похож на Ярузельского: только очки не черные, а прозрачные. Глава правительства Силаев в совете депутатов России разоблачал тайного участника заговора гэкачепистов — Лукьянова, и в лицах рассказывал, как того задержали: «Было противно смотреть, как унизительно он пытался доказать, что он ни при чем!» Спешил заверить в страсти, оправдаться, расшаркаться перед российской властью в верности кучерявый губастый мент: «Критика за бездействие правоохранительных органов безосновательна — потому что это было из чисто тактических соображений!» Косноязыко, кошмарным канцелярским поворотом фразы прикончили Пуго: «К сожалению, не удалось завершить операцию и войти в квартиру министра внутренних дел Пуго — он покончил жизнь самоубийством. И также ранения получила его жена, которая доставлена в больницу, но состояние ее тяжелое». Вдруг атмосфера в телевизоре резко просветлела — камера перенеслась на сияющий, плещущий бело-сине-красным небом, только что окрещенный Площадью Свободной России сквер перед Белым Домом: священник, стоящий на трибуне рядом с Ельциным, называл победу над путчистами Преображенским чудом; старший сержант Амелин, захлебываясь от чувств, рассказывал, как вывел десять бэтээров защищать Белый Дом: «Когда я ехал — то люди на улицах плакали от счастья, потому что они видели, что народ и армии едины, что армия не пошла против народа, а встала на защиту правды!»; подняли новый российский триколор и заиграли российский гимн — и пожилой комментатор главного советского телеканала скромно заметил, что новый гимн, взамен советского — это символ свободы. Все на площади подняли зажатые кулаки, поминая троих молодых мальчиков, защитников Белого Дома, погибших в ночь на со вторника на среду. Под затаившуюся поступь седьмой симфонии ненавистного Бетховена (который, как все оглохшие люди, разучился говорить на полутонах — а изъяснялся только площадным криком — и, если даже на секундочку притих — то значит, сейчас обязательно разорется) прокрутили невозможные кадры, снятые в ночь с 20-го на 21-е на пересечении Садового и Калининского, когда в тоннель вкатила колонна бээмпэ, шедших штурмовать Белый Дом: смотреть было невыносимо — даже не из-за известного уже смертельного финала короткого, темного, срывающейся камерой отснятого видео, а из-за того, что все время казалось, что присутствуешь там, в ту секунду, и была мучительная иллюзия, что всё еще можешь предотвратить, что, вот, они все же еще живые — и потом хруст, выстрелы, крики, беспорядочные движения бээмпэ в узком тоннеле, опять стрельба, крики.
