Филиппа Грегори - Первая роза Тюдоров, или Белая принцесса
Замок Вустер. Лето, 1495 год
Никто не желал объяснить мне, что происходит. И я, окутанная этим молчанием, чувствовала себя пиявкой, посаженной в банку из толстого стекла. Генрих порой заходил ко мне, но почти не разговаривал со мной. Он молча залезал ко мне в постель и быстро делал свое дело, словно зашел к публичной девке; куда-то исчезла та любовь, которая только еще начинала прорастать меж нами. Но, похоже, Генрих твердо решил все-таки сделать еще одного Тюдора, чтобы иметь некий резерв в борьбе с «мальчишкой». Он посоветовался с астрологами, и те заявили, что третий принц существенно укрепит его положение на троне. Генриху явно показалось недостаточным иметь двух наследников, одного из которых он уже провозгласил герцогом Йоркским, и он намерен был спрятаться за целой толпой детей, которых следовало во что бы то ни стало получить от меня. Так что желание родить еще одного ребенка было вызвано исключительно политической необходимостью, а отнюдь не любовью.
В июле я сообщила ему, что у меня снова задержка и я, скорее всего, беременна. В ответ он лишь молча кивнул; похоже, даже такая новость не способна была его обрадовать. Он сразу же перестал приходить ко мне в спальню, словно наконец освободившись от необходимости исполнять свой долг, и я этому даже обрадовалась. Ведь теперь со мной могла спать одна из моих сестер или Мэгги, по-прежнему остававшаяся при дворе, ибо ее муж рыскал по восточным графствам в поисках предателей. Да, я совершенно утратила желание делить ложе с моим супругом, чувствуя, сколь холодны его прикосновения, и все время думая о том, что руки у него по локоть в крови. Его мать смотрела на меня с такой нескрываемой злобой, словно ей хотелось кликнуть гвардейцев и приказать им арестовать меня всего лишь за то, что я принадлежу к роду Йорков.
Джаспера Тюдора теперь при дворе видно не было: он пребывал в вечных разъездах, получая донесения то из одного города с восточного побережья, то из другого; все были уверены, что «мальчишка» непременно высадится именно на востоке. С севера Джаспер тоже получал неутешительные сведения: там ожидалось вторжение шотландцев под знаменем Белой розы. Даже на западе, где по Генриху рикошетом ударили его попытки сломить ирландцев, люди стали гораздо злее и гораздо чаще устраивали всевозможные бунты.
Большую часть дня я проводила в детской и возилась с детьми. Артур помимо обычных занятий с учителями каждый полдень выходил на двор для ристалищ и упражнялся в верховой езде и искусстве владения копьем и мечом. Маргарет проявляла большие способности к учебе и моментально расправлялась с любыми заданиями, но была страшно непоседливой и вспыльчивой, а также любила таскать у старших братьев книжки, но всегда успевала удрать и запереться где-нибудь, прежде чем они с криками бросались за ней в погоню. Крошка Элизабет по-прежнему была легкой, как перышко, и бледной, как снегурочка. Врачи уверяли меня, что скоро она поправится и будет такой же сильной и шустрой, как ее братья и сестра, но я этому не верила. Генрих уже вел переговоры насчет ее помолвки; ему отчаянно хотелось установить мир с Францией, и для заключения мирного договора он хотел использовать наше маленькое сокровище, наше фарфоровое дитя, точно свежую наживку для поимки «этого мальчишки». Я с ним не спорила. Не было смысла сейчас тревожиться из-за брака, который в лучшем случае состоится лет через двенадцать. В данный момент меня тревожило лишь здоровье моей маленькой дочки; меня терзали мысли о том, что сегодня, например, она почти ничего не съела, кроме кусочка хлеба и нескольких ложек молока, да еще за обедом поела немножко рыбы; мяса она не ела совсем.
Мой младший сын Гарри был умненьким и весьма шустрым мальчиком; он очень быстро все схватывал, но очень быстро и отвлекался; это был ребенок, рожденный для бесконечных игр и забав. Поскольку он был вторым сыном в семье, то ему, скорее всего, предстояло служить Церкви, и я, похоже, была единственной, кому подобная перспектива представлялась совершенно неподходящей. Моя свекровь мечтала, что Гарри станет кардиналом, как ее главный друг и союзник Джон Мортон, а потом сумеет подняться и до папы римского. Она молилась о том, чтобы ее внук, Тюдор, стал папой, и бессмысленно было объяснять ей, что в мальчике религиозности ни на грош, что характер у него, похоже, в высшей степени светский — он любит всякие игры, в том числе и спортивные, ему нравится музыка, он обожает вкусно поесть, причем с самым что ни на есть не монашеским наслаждением. Но все эти его качества для леди Маргарет не имели абсолютно никакого значения. Если Артур станет королем Англии, а Генрих — папой римским, весь нынешний и завтрашний мир окажется в руках Тюдоров. И она поймет, что Господь выполнил то обещание, которое, по ее словам, Он дал ей, когда она, перепуганная девочка, больше всего боялась, что ее будущий сын не получит в наследство ничего, кроме пары каких-то замков в Уэльсе, а вскоре и оттуда будет изгнан моим отцом.
Лучший друг леди Маргарет, Джон Мортон, остался на юге Англии, а мы проводили лето в самом сердце страны — близ замка Ковентри, вдали от опасного побережья. Мортону было вменено в обязанность охранять южное побережье от врагов, а Генрих был настолько перепуган, что то и дело без предупреждения наезжал туда, но столь же стремительно и уезжал обратно. Складывалось ощущение, что он хочет сам патрулировать эту территорию и все видеть собственными глазами, поскольку больше не доверяет никому, даже собственным шпионам. Мы никогда не знали, будет ли он присутствовать за обедом и будет ли он спать в собственной постели; а когда его трон пустовал, придворные озирались по сторонам, словно искали другого короля, который тоже вполне мог бы сидеть там. Сложилась ситуация, при которой Тюдоры могли доверять лишь крохотной горстке людей, побывавших вместе с Генрихом в ссылке или скрывавшихся с ним вместе в Бретани. И без того ограниченный мирок Тюдоров невероятно съежился; казалось, из числа их союзников и друзей, воевавших вместе с ними и вместе с ними одержавших победу при Босуорте, не осталось никого, и у них больше нет никакой поддержки — ни друзей, ни союзников, ни армии, на которую можно было бы опереться.
Королевский двор превратился в компанию последователей до смерти перепуганного претендента; в нем не чувствовалось ни былого величия, ни гордости, ни уверенности в себе. А я в одиночку ничего не могла с этим поделать, ничего не могла изменить; но когда я одна, без Генриха, направлялась в обеденный зал, я всегда шла с высоко поднятой головой, одинаково приветливо улыбалась и тем, кого все еще считала друзьями, и подозреваемым, и всеми средствами пыталась преодолеть то впечатление, которое производит сам король, обуреваемый страхами и крайне неуверенно чувствующий себя.
