Николай Хохлов - Право на совесть
— Ник… Послушай… друг… Мы не такие… Ты не думай… Мы, правда, не такие… Ничего не будем делать без тебя… Честное слово… Ничего не будем… Ты только поверь…
Американец прикусил нижнюю губу и углы его рта дернулись. Потом он шагнул вперед, положил мне неловким жестом руку на плечо и выговорил:
— Мы все за тебя… Ты не думай…
Я молчал. Я боялся вымолвить хоть слово и потерять остаток равновесия. Американец тоже не мог больше говорить. Он резко повернулся и ушел, почти убеждал, не закрыв за собой дверь. Я захлопнул ее, повернул ключ два раза и вернулся к окну. Снизу доносились голоса спорящих. Потом зафыркали машины.
— Когда они уедут, пойду позову собаку и поднимусь с ней на холм. — думал я. — Можно будет бросать ей палки и одновременно найти удобное место для разрыва колючей проволоки. Затем ладо еще как-то открыть дверь на балкон. Уходить лучше всего в субботу вечером, когда только один охранник. Значит у меня есть еще целых двое суток. Сегодня я все осмотрю, как следует, и решу. Уйти, наверное, будет не очень трудно…
Утром в пятницу я ушел с собакой в дальний угол участка. Один из столбов ограды был совсем гнилым и проволока, пересекающая его — хрупкой. Я бросил собаке палку. Она помчалась за ней под гору. Я сел на траву около столба. Прилетела какая-то птица, села на ближайшую сосну и уставилась на меня бусинами любопытных глаз, как бы спрашивая ехидно: «А что это вы тут собираетесь делать, милостивый государь?»
Мне было уже совершенно ясно — нужно выходить из игры. Наверное, американец искренно верил, что теперь они без меня «ничего не будут делать». Но вряд ли от него это зависит. Приказ о пресс-конференции пришел откуда-то сверху. Из тех сфер, где судьба женщины и ребенка в Москве не может влиять на математическую стратегию так называемой «высшей политики». Завтра может придти второй приказ: устроить пресс-конференцию и никаких гвоздей! Уклониться от выполнения этого приказа местные чиновники не смогут. Будут, конечно, мучаться и переживать. Но права на свою собственную совесть нет, видимо, и у них. Или если есть, то довольно относительное: «от» и «до». Вот и начнут они, как и вчера, кривить душой и уговаривать меня всякими «логическими доводами». А потом, кляня себя в душе за беспомощность, устроят пресс-конференцию без моего согласия и выдадут мою семью МВД. Нет, нет, верить больше я никому не имею права. Нужно исчезать.
Куда?.. Конечно, не к зеленой границе. Возвращение обратно — еще хуже самоубийства. Расстрелять меня не расстреляют: можно придумать подходящую легенду. Но уход назад равносилен позорной сдаче. Он бросит в грязь все то, что уже сделано и все то, что так или иначе придется вынести Яне. Назад мне пути нет.
Надо пробираться в какую-нибудь густо населенную местность Германии и «нырять в подполье». Деньги у меня есть. В щетке несессера еще осталась московская «заделка»: 2500 западных марок. Они мне теперь очень пригодятся.
Здесь, где-то к западу, проходит автострада на Кельн. Если я выйду в субботу часов в одиннадцать, то до утра наверняка доберусь до магистрали. С собакой мы подружились. Она шума не поднимает. Вчера вечером, когда я поздно вышел гулять, она даже не тявкнула. Только не увязалась бы со мной в лес. Я ее отпугну как-нибудь. Уйду, конечно, уйду. Дверной замок так легко открылся. Может быть, он вообще не запирается как следует? Поэтому они столько мебели и наставили на террасу. Надо будет еще раз отодвинуть мебель. Щель пока еще мала. А проволочная ограда — не препятствие. Верхняя половина рядов уже перервана и застегнута на крючки. Мне еще работы на полчаса. Перерву нижние ряды и сделаю такие же крючки. Тогда в субботу ночью просто расстегну ограду, как расстегивают шубу, а потом застегну обратно. Крючки вдоль столба и их не сразу заметят. Я спокойно выйду на магистраль и возьму попутную машину в рурскую область. Искать меня будут наверное в направлении советской зоны. А я тем временем достану какие-нибудь документы на первое время и попробую разыграть роль беженца с востока, который не хочет иметь дело с властями. Язык и страну я знаю. Не пропаду.
Что произойдет после того, как обнаружат мой побег? Открытого скандала американцы затевать не будут. В прессу ничего не дадут. Как они объяснят, что офицер советской разведки не принял политического убежища и убежал от них? Провокатором объявить меня они не могут. Поймут, наверное, что я ушел от них из-за того невозможного положения в которое они меня поставили. Пусть задумаются. Давно пора. Могут, конечно, что-то опубликовать. Ну, и что же? Все, что им известно, могло идти от «А». Москва меня не заподозрит, поскольку я исчезну.
Околовичу надо оставить записку. На машинке и без подписи. Объяснить, почему я ушел. Но только намеками. Записка-то попадет сначала в руки к американцам. Напишу я ее лучше всего в последний момент. В субботу вечером. Во избежание случайностей.
О чем же написать? Что-нибудь такое: о приходе к вам, конечно, не жалею. И если сказал, что жалею — то просто так, под горячую руку. Придти к НТС я был должен. В этом отношении все как раз было правильно. А дальше случилась какая-то ошибка. Кто ее допустил — не знаю. Может быть, и я сам. Не нужно было, наверное, сдаваться первым трудностям, а ясно понимать, что в моем положении связь с Западом — гибельна. Теперь я это знаю и поэтому ухожу. Так и оставить: «ухожу, точка». А через полгода, когда все утихнет я могу написать Околовичу письмо и подробно объяснить, почему вынужден был так сделать. Он, вообще-то, поймет. Может быть, и в революционной борьбе для меня тогда найдется место. Но это в будущем. А сейчас важно так составить записку, чтобы американцы поняли как можно меньше.
Обдумать окончательный текст записки я еще успею. Надо спешить с обрывом проволоки, пока не подошел охранник.
Утром в субботу, тот самый американский офицер, который обещал, что без меня никто ничего не предпримет, привез в охотничий домик «А». «А» отвели комнату на втором этаже, напротив моей. После завтрака он пошел к себе устраиваться, а американец и я задержались внизу в гостиной. Двери на террасу были открыты. После нескольких пасмурных дней установилась ясная погода и чириканье птиц наполняло лес. Американец собрался уходить. Он зацепил пальцем вешалку летнего пальто и закинул его за спину. Я уже знал, что вчера из Вашингтона пришла телеграмма. В ней государственный Департамент США категорически отказывался передать меня немецкому суду по обвинению в покушении на убийство Околовича.
— Это окончательно. Мы не можем обманывать немецкое правительство, — сказал мне американец еще до завтрака.
Я ничего ему не ответил тогда. Это его немного встревожило. Он пытливо всматривался в мое лицо за завтраком, стараясь, наверное, понять, что происходит в моей душе. Выспрашивать меня он не стал. Он мог подумать, что при «А» я не хотел обсуждать, что теперь делать дальше. «А» ушел наверх. Но я так ничего и не сказал. Американец стоял у порога, подергивал вешалку своего пальто и смотрел задумчиво куда-то в угол. Показывать, что мне совсем безразличны дальнейшие планы американцев, было бы неосторожно.
— Что же будем делать дальше? — спросил я.
Американец поправил носком ботинка завернувшийся край ковра.
— Не знаю… Пока будем молчать. В конце концов, если вашу группу захватили бы на этих днях и вы стали от всего отказываться, то секретное следствие могло затянуться на месяцы. На это время ваша, семья вне опасности.
— Вероятно… — согласился я. — А потом?
Американец перевел взгляд на цветные стекла террасы.
— Да… Потом… Знаете, я все эти дни ловлю себя на том, что беспрерывно составляю всякие варианты спасения вашей семьи. Да и не я один. Весь наш коллектив только об этом и думает. Друг другу не сознаются, но прямо, как разворошенный муравейник. Вчера, например, приходит ко мне одна из наших секретарш и заявляет: у меня есть план спасения его семьи. Ну, я дал ей рассказать. Фантастика, конечно. Пароход в ленинградском порту, всякие там продырявленные ящики и так далее. Но обижать ее не стал. Сказал, что подумаю. Как кто из Вашингтона приедет, так у каждого тоже свой вариант. А дело ведь не в вариантах. На такую операцию нужна виза высшего начальства. А наверху побаиваются. Конечно, трудностей слишком много. Женщина, да еще с ребенком. Я знаю южные границы СССР. Там нужно по пятьдесят километров делать, чтобы выскочить. Да еще по пустыне. И людей на советской территории у нас по пальцам пересчитать. Каждый на вес золота. Связан с другими делами. Нельзя его отрывать. И никаких других возможностей… Не можем же мы направить дипломатическую ноту советскому правительству: отпустите, мол, семью советского разведчика на Запад. Хотя… Постойте…
Он сбросил пальто на кресло и повернулся ко мне. Ему пришла в голову какая-то идея. Я видел это по огоньку загоревшемуся в его глазах и по торжествующей улыбке, появившейся на лице. Он перебирал мысленно какие-то доводы и кивнул головой, сам с собой согласившись:
